Глава 
На чужбине.
Первое морское путешествие Гришатки, десятилетнего мальчика из русского города Козельска, закончилось. Долго, сорок дней, будет стоять корабль на якорях. Когда убедятся, что люди на нём не умирают, пленников сведут к берегу.
Их было ровно сто мальчиков. Они были на корабле с двумя громадными мачтами, такими же громадными были паруса на нём. На самом верху мачт хлопали флаги: на одной жёлтый, на другой красный с тонким полумесяцем, золотом блестевшим в горячих лучах солнца. Паруса почти всё время были свёрнуты. Ветер был встречным, но корабль, который называли то галерой, то каторгой, быстро отдалялся от земли. Кругом была вода. "Вот так, наверное, плыл праведный Ной в своём ковчеге", - подумал Гришатка, вспомнив рассказы старика-попа из Козельска.
Под удары в барабан-давул, похожий на половину тыквы, обтянутую какой-то очень крепкой кожей, пятьдесят вёсел, по двадцать пять с каждой стороны, то поднимались, то опускались в воду. Гришатка видел, что каждым веслом гребло сразу пять человек - худых, грязных, в истлевших лохмотьях. Ноги каждого выше щиколоток соединяла короткая цепь с обручами для ног. Через такое кольцо, состоящее из ног и цепи, была пропущена ещё пара цепей, общая на пятерых вдоль весла и по двадцать пять вдоль борта. С пучком колючих веток в руке толстый человек бегал от одного борта к другому и хлестал нерадивых колючками. Кто этот нехороший человек, Гришатка не знал. Он не был похож ни на турок, ни на татар, его пшеничные усы были закручены вверх. Один заросший волосами старик, которого злой человек ударил колючками, прохрипел:
- Чёртов потурнак, Иуда!
Кто такой Иуда, который продал Иисуса Христа за тридцать серебренников, мальчик знал из рассказов того же попа Арсения. Что такое "потурнак", он не знал. Наверное, это и есть тот Иуда. Такой, конечно, мог предать Бога.
Корабль был перегружен невольниками. Мальчиков, связанных меж собой, везли прямо на палубе под мачтой. Когда надсмотрщик стал бить рядом бородатого гребца колючками, он крикнул:
- Дяденька Иуда! Не бей дедку, больно ему.
Осатанелый надсмотрщик-потурнак со всей силы ударил Гришатку таволгой по лицу. Замахнулся второй раз, но ударить не успел. Сильный удар в подбородок свалил надсмотрщика с ног. Ударил с разбега помощник караван-баши* Бекир. Крик надсмотрщика привлёк внимание моряков-турок. О чём ругались турки с татарами, Гришатка не понял, всё лицо было изодрано колючей веткой, кровь ручейками текла по телу. Надсмотрщик, видя, что страсти разгораются, как нашкодивший пёс, улизнул в свою конуру. Молодой степняк кричал:
- Зачем чужой товар портишь?!
Правая рука вырвала кривую саблю, а левая рванула из голенища нож. На шум подоспел караван-баши Менгли. Моряки расступились, в Гёзлеве они наслушались былей и небылиц об этом страшном батыре и его цыганском кнуте. Менгли был страшно недоволен, что у одного из мальчиков изуродовано лицо. Как в таком виде представить аджем-огланов*? Падишах может принять этот бакшиш за насмешку, и тогда одного хлопка в ладоши хватит, чтобы янычары сломали тебе хребет или задавили куском верёвки. Придётся этого продать на базаре, а нового купить взамен.
Очень долго корабль стоял на якорях, но вот медики убедились, что люди не умирают и разрешили выгрузку. Менгли захлёстывала злость на турок. Они, татары, идут в набег, не думая, принесут ли они в свои кочевья какую-нибудь болезнь или нет. Попробуй не пойди, сразу укоротят на голову. А уж если придёт мор, то в степь придут те самые янычары из Гёзлева или Кафы и сожгут не только мёртвых, но и всех живых вместе с юртами и всем добром. Что им хан, бек? Они крутят ханами, как паршивый ишак хвостом. Пленников гнали, тюки везли в один из ближайших стамбульских караван-сараев*. Татары терялись и чувствовали себя неуверенно в громадном городе, суетились, шумели. Презрительно, как на дикарей, поглядывали на них богатые турки. Это для них добывают татары ясырь, чтобы богатели они, османы!
Только Бекир с Гришаткой пробивались в другую сторону, джигит не сомневался, что быстро продаст этого и купит нового. Бекиру продавать приходилось, а вот покупать никогда. Какая бы добыча не попадалась, всё забирал бей в счёт многочисленных долгов вечно голодной семьи. Мало кто из простых ордынцев мог похвастать даже мелкой акче. То, что не годилось бею, нужно было продать, а деньги отдать. Должен был дед, которого привязали к конскому хвосту. Деда не стало, а долги его остались отцу. Мать украли ногайцы, а её долги тоже остались, уже ему, Бекиру. Отец погиб в набеге, его долги тоже Бекиру отдавать. Если у Бекира будут дети, то и они тоже будут должны... Мало седобородых в крымской степи, нескончаемые набеги требовали всё новых и новых жертв. Мало кто доживал до старости. Голодали семьи погибших, пока сыновья не могли заменить отцов в грязном ремесле людолова...
Бекир крепко держал в руке три золотых дуката, данные ему Менгли, и мудро решил, что сперва купит подходящего мальчика, а потом продаст своего синеносого кокмуруна. Бекир попал в Стамбул впервые и долго не мог найти невольничий рынок. Ему мерещились тысячи тысяч ясыря, сотни купцов, много больше, чем в Кафе после удачного набега в гяурские земли. Когда они нашли это злосчастное место, их обступили желающие купить мальчика. Бекир и разговаривать с ними не хотел, нужно купить, потом продать. То, что он увидел, поразило его: самому молодому из "мальчиков" было лет под семьдесят. Несколько старух и горбатая худая женщина с ребёнком на руках. Бекир хлопал глазами. В Крыму, если ясырка-рабыня родила ребёнка, ей давали волю, а здесь иначе. Цены назывались такие, что в Гёзлеве или Кафе стоила целая толпа невольников. Гришатку щипали за живот. Заглядывали в рот, шатали пальцами зубы. Наперебой называли цену. Непривычный, хоть и понятный язык оглушил и ошеломил степняка. Горбоносый евнух хватал татарина за одежду, предлагая десять золотых гасене за мальчонку. Бекир без малого не согласился, целая груда золота! Но вовремя спохватился и повёл Гришатку обратно.
- Девяносто девять не сто, - сказал Менгли, - Алу-Арслан, султан, нет, шайтан их забери те десять золотых монет. Нужно вернуться в Крым с целой головой.
Бекир, потрясённый рынком, проклинал всех купцов, которые у них за бесценок скупают ясырь. Ничем не рискуя, они имеют больше, чем его соплеменники, рискующие своей шкурой!
Не успел Менгли принарядить пленников, как явился посыльный великого визира и сказал, что тень Аллаха на земле - Сулейман I завтра примет людей Ширинского бея с подарками.
Султан Порты Оттоманской, год как опоясанный мечом предков*, был приятно удивлён, что при содействии гёзлевского мутасаррыфа* один из семи улус-беев* от имени своего бейлика преподносит в дар сто аджем-огланов для янычарского корпуса и двадцать красавиц-гяурок, белых, как свежее кобылье молоко, русское серебро, меха редких зверей. Но не меха и серебро, даже не красавицы остановили на себе взгляд Сулеймана I - будущие янычары. Он, ещё не привыкший к важности своего положения, вскочил, как простой мальчишка, и стал расталкивать аджем-огланов, восторженно их рассматривая. Взгляд молодого властелина остановился на синем, припухшем лице Гришатки, он заулыбался и произнёс, показывая пальцем: "Кок-Мурун*". Султан был восхищён подарками Алу-Арслана и приказал изготовить для бея перстень-печатку с его титулом и тамгой. Благосклонно он принял присланного в науку внука Алу-Арслана Камбирдея и поручил его своим министрам. Менгли должен возвращаться в Крым, при Камбирдее остался Бекир.
С первых дней в науках Камбир, к огорчению министра-опекуна, оказался "тупой головой", хотя в джигитовке, стрельбе из лука и прочих воинских упражнениях был удачлив и дерзок. Сказывалось влияние Менгли. Батыр был доволен, что у Бекира хватило ума не продать мальчика, так было угодно Аллаху, что он больше других понравился султану. Что-то было в том мальчишке, недаром шипел на него Алу-Арслан за тот хитрый трюк с ножом. Это был любимый фокус цыган-табунщиков, любивших отвести глаза чабанам и тем временем украсть парочку ягнят, а то и барана. Выросший среди цыган, батыр владел кнутом не хуже цыганских атаманов. То, что ученик побывал в руках черкасов-казаков и остался жив, он полностью приписывал воле Создателя*!
У гёзлевской пристани, несмотря на противный моросящий дождь, стояла кучка татарской знати, несколько турок во главе с наместником - санджак-беем. О прибытии Девлет-Гирея из Стамбула доложил молоденький капудан-паша Али из Синопа. Обогнав две другие галеры, он быстро разыскал наместника и доложил о прибытии корабля "Явуз Султан Селим" ("Грозный Султан Селим"), который везёт Девлет-Гирея в Гёзлев, он отстал от Али на три-четыре фарсаха*. Гёзлев считался ханским портом Гиреев. Хотя санджак-бей подчинялся только Стамбулу, расчетливость и хитрость побуждали его ладить с местной властью. Хасан-паша больше всего любил золото. Гёзлев был вершиной его карьеры. Хотя он был сыном спагии, рассчитывать на что-то большее он не мог. У него в руках крепость, порт, дворец. Он полновластный наместник Высокого порога в этом городе и на этом море. Кара-Дениз - Черное море - домашнее море Порты Оттоманской, собственность султана. Крепости с гарнизонами оберегают неприкосновенность этой необычной собственности. Выходы из Дуная, Днепра, Буга и Дона перекрыты цепями, их охраняют янычарские гарнизоны, зорко всматриваются турецкие пушкари, слуги султана имеют много пороха и крепкие стены крепостей.
Как любой из правоверных, наместник может иметь четырёх жён, не считая наложниц. Хасан-паша знает толк в живом товаре. Перепродажа ясыря, лошадей и даже оружия - ничем он не брезговал. А когда судьба послала ему нас суд купца-гяура Ашота, наместник понял, что Аллах внял его молитвам, послал человека, который удвоил его богатства. Мутасаррыф, как и все правоверные пять раз в стуки вставал на колени на крошечный коврик-намазлик. Ему не нравилось и в мечети, и дома молиться непонятными арабскими словами. И хотя он знал, что правоверным во время молитвы нельзя просить что-то у Аллаха, но всё-таки просил мысленно. Не шептал, не кричал, как его безграмотные единоверцы мусульмане-суниты*. Почти всегда он просил у Аллаха одно и то же: золото. Молился так пристрастно, как могут только фанатичные дервиши. Татарский имам и муллы*, видя шепчущего, страстно молящегося султанского наместника, всегда ставили его в пример равнодушным, на их взгляд, прихожанам. Когда Хасан-паша молился, лицо его страшно менялось, то мертвенно бледнело, то наливалось кровью. Уже закралось сомнение, стоит ли так ревностно просить бога, как тот или Джебраил с Азраилом послали к нему гяура Ашота. Гёзлевский гарнизон состоял из трёх тысяч янычар и турок, суда никакого не требовалось, наказанием могла быть только смерть.
Гёзлевский купец Ашот случайно не вовремя вернулся в свой дом, в свою, как он считал, крепость... Случилось так, что красавицу-жену он застал в объятьях янычарского аги* Махмуда. Первое мгновение маленький Ашот стоял, как вкопанный. Неожиданно для него самого в руках блеснул кавказский кинжал, чувство ревности помутило разум. Острейший клинок, будто рукой ювелира, был послан чуть ниже левой лопатки. Соперник рухнул, из-под него змеёй выскользнула Каринэ. Не помня себя от ярости, Ашот бросил в неё тяжеленный кувшин с вином. Кровь изменницы смешалась с красным вином, тело дёрнулось и застыло. Махмуд корчился на полу, безуспешно пытаясь вытащить из спины кинжал. Хриплый рёв разрывал тишину. В дом ворвались два татарских сеймена, проезжавших мимо по улице. Скрутив руки не думавшему сопротивляться Ашоту, они избили его и потащили к мутасаррыфу. Кади-аскера* в Гёзлеве не было, всё лежало на Хасан-паше. Неторопливый наместник приказал бросить преступника в зиндан*. Молнией облетела весть о случившемся армянский квартал. Мастера-варпеты, купцы - все знали удачливого молодого купца. Зная, что может спасти земляка, быстро собрали маленький кувшинчик золота. Клали, кто сколько мог. Дукаты* богачей и золотые серёжки - единственное наследство в бедной семье. Поговаривали, что Ашот продал душу дьяволу, ведь не досталось ему наследства от отца. Но это опровергали богатые дары монастырю Сурб-Хач* - Святой Крест, возле города Крыма.
К мутасаррыфу подошли два старика. Один из них был дядей Ашота, братом его матери. Пути старого Ованеса часто пересекались с турками, он хорошо знал их язык и безмерную алчность. Хасан-паша, предвкушая хороший подарок-бакшиш, принял стариков в большом зале дворца. Наместник не думал отменять смертную казнь, просто он может изменить способ казни. Смерть за смерть, но разорвут ли убийцу полудикие татарские кони четырьмя арканами, или не спеша, янычары будут рубить его руки и ноги по кусочкам, не торопясь умерщвлять плоть. А может быть, его зароют по горло в песок и оставят на добычу воронам и другой нечисти. Быть удавленным, погибнуть без крови, нет, так карает султан своих слуг, избави Аллах от такой "милости". Удавленный никогда не попадёт в райские сады Аллаха, его не будут ласкать вечно юные гурии*. Но это у мусульман, а как у гяуров? Только какой у них может быть гяурский рай?
Хасан-паша громко хлопнул в ладоши, в зал вбежал старый янычар с иссечённым лицом и упал на колени в рабском поклоне перед развалившимся на миндере* наместником.
- Мустафа, - спросил он янычара, - что бы ты сделал с гяуром, убившим твоего агу?
- О, великий паша, дай мне убийцу, я с него живого сниму шкуру, посыплю солью и повешу за ребро на крюк на базарной площади!
Тупее и преданнее, чем Мустафа, не было среди гёзлевских янычар. Мутасаррыф, довольный ответом, погладил свою седеющую бороду и остановил стеклянный, ничего не выражающий взгляд на стариках-иноверцах:
- Я думал несколько иначе. Если кто-то сильно горяч, то его в Анатолии* напоят холодной водой. Пусть кормит собой рыбу. В один мешок с преступником бросают кошку, которая разорвёт его тело когтями раньше, чем тот захлебнётся морской водой. Ты можешь идти, Мустафа.
Янычар, пятясь, убрался из зала.
- Что нужно вам от меня, наместника великого падишаха*?
- Мы всё поняли, великий паша, большая жемчужина в чалме падишаха! Прими наш недостойный твоего внимания дар, и молим тебя только об одном - выслушай нас, одари терпением!
Ованес говорил на хорошем турецком языке. Вид золота, красноватого, желтоватого, приятной тяжестью тянущего руку вниз, пьянил Хасана-пашу. Он кивнул в знак согласия. Ованес погладил седую бороду и начал свой рассказ:
- На правом берегу Аракса* стоит город армянских купцов - Джульфа. Там прошли детские годы мои и мужа моей сестры Левона. Наши родители были достаточно богаты и водили караваны с товарами из Ирана в Трабзонт. Драгоценный шёлк, мускус, имбирь, слоновая кость, жемчуг! Многострадальный наш город переходил от иранского шаха к султану Блистательной Порты. По совету моего мудрого прадеда, наши отцы успели сбежать от неизбежной резни, пока турки развешивали по деревьям евреев, в Крым, который тоже был подвластен Стамбулу, но не был местом войны... - тут Ованес дипломатично избежал жалобы на рабов "тени Аллаха на земле" Селима такому же зловредному слуге стамбульской гиены, - Через несколько лет после нашего приезда в Гёзлев сестра родила мальчика, сына моего друга Левона, назвали его Ашотом. Рос он хорошим и умным, создатель дал ему маленький рост, но наделил неистощимой энергией и золотой головой. Ещё ребёнком он узнал все языки, на которых говорил Гёзлев. Как татарские дети тянутся к ашикам, так Ашот тянулся к металлу монет. В Крыму состояние и дела наших семей пошли плохо, сказалось поспешное бегство...
Об ограблении сперва янычарами, а потом каким-то степным беем старик снова умолчал.
- ...Ашоту было пятнадцать лет, когда в Молдове в стычке с разбойниками погиб его отец Левон. Ашот был ещё мал, чтобы заменить отца и содержать семью. Дела Левона перешли ко мне, но и меня не баловала судьба. Торговля шла всё хуже и хуже, еле сводил концы с концами. Однажды Ашот попросил у меня два дуката, это были немалые деньги, я накричал на него, а было ему уже лет семнадцать. Обозвал его бездельником и выгнал из своего дома. Потом я узнал, что он пришёл к своей матери и стал просить у неё два дуката. Сестра со слезами достала из заветного сундучка два просверленных к свадьбе флорина и отдала сыну. С этими флоринами Ашот исчез из Гёзлева. Сестра уже оплакивала неизвестно где погибшего сына, как в сопровождении двух татарских джигитов, верхом на лошади, к нашему двору подъехал Ашот. Он не был мусульманином и не имел права ездить верхом. Это сильно всех удивило. За несколько месяцев странствий он обветрился, но остался таким же маленьким и шустрым. Глаза его сияли от радости. Мать прижала его к своей груди и поливала слезами радости. Сопровождавшие его степняки оставили по связанному ягнёнку и молча развернули своих полудиких коней. Когда позвали меня, сосед уже делал ароматные шашлыки из привезённых барашков, поливая их прокисшим вином. Ашот привёз это, - старик протянул наместнику свёрток пергамента.
Тот, не спеша, развернул его и был ошеломлён, как будто в свёртке была живая змея. Это был берат - охранная грамота. Витиеватые арабские буквы гласили по-турецки и по-арабски: "Клянусь вечным небом, нанёсший обиду торговому человеку из Гёзлева Ашоту, сыну Левона, нанёс её мне - Алу-Арслан-бею, старейшине рода Ширинов. Год Хиджры* - 930." Вместо подписи - печатка с титулом улус-бея и тамга* в виде "гусиной лапы". Хасан-паша молчал, а старый Ованес продолжил свой рассказ:
- Ашот отдал матери двадцать золотых флоринов*, но без дырок. Моя голова пошла кругом при виде такого богатства, которое даётся годами торговли! Ашот рассказал, что после набега на литовские земли к одному мурзе попал в плен племянник лубенского магната, князя Вишневецкого. Горячий парень попался на татарскую хитрость. Погнался за "убегающими" джигитами с саблей наголо. Его охрана на более слабых лошадях отстала. Когда степняки увидели, что мальчишка один, в мгновенье его заарканили и спрятались в овраге, погоня их не нашла. Мурза хвалил джигитов, рассчитывая на хороший выкуп. Вышло так, что отпущенные рабы-невольники не передали письмо дяде. То ли погибли в Диком поле, то ли забыли о нём, радуясь случайно полученной свободе. Мурзе надоело ждать выкуп, и он велел доведённого до полуживого состояния пленника продать на гёзлевском базаре. Грязного, истощённого, в татарских лохмотьях его никто не признавал за княжеского сына. Там-то и увидел его Ашот, с трудом объяснившись с пленником по-русски. Татарин просил за него два дуката. За такие деньги в Гёзлеве можно было купить трёх могучих гребцов на галеру. Работорговцы - скупщики ясыря, ругались, обзывали старика плохими словами. На следующее утро Ашот появился на невольничьем рынке с двумя просверленными флоринами. Хотел отдать оба сразу, но природа купца взяла своё: " Даю три талера. - Давай один золотой дукат и забирай этого шайтана!" Ашот протянул флорин, старик попробовал его на зуб, поворчал, что просверленный, но пленника уступил. Ашот развязал ремни на руках парня. Литвин Ми-Ша, как звал его Ашот, не был в состоянии удрать. Он еле волочил ноги, растёртые деревянными колодками. Ашот разменял у менялы второй флорин на белые акче. Купил ишака, заполнил водой два бурдюка. "Если у себя дома ты дашь мне десять флоринов, я поведу тебя домой. - Дядя даст тебе столько золотых, сколько скажешь", - ответил измученный пленник. Долго брели будущий купец и будущий князь, пока не попали к казакам, доставившим их в Лубны, которые назывались не Литвой, а Украиной. Александр Вишневецкий щедро одарил Ашота и отдал ему татарчонка Камбирдея, которого выкупил у казаков с Великого луга в надежде обменять на племянника. Сотня могучих казаков-служебников провела Ашота с Камбирдеем к самому Ор-Капу. Обрадованный счастливым возвращением внука, больше месяца продержал его в своём кочевье у Чурук-Дениза Алу-Арслан. Хитрый старик отделался охранной грамотой да парой ягнят. Мурза, писавший грамоту, усомнился, вряд ли её кто-то будет читать, не много грамотеев в степи. "Тамга, - возразил бей, - её все знают!" - о жадности бея Ованес тоже дипломатично умолчал.
Хасан-паша перечитал берат, по коже пробежал озноб. Хвала Аллаху, что не успел отдать этого гяура Мустафе. Кто-кто, а Хасан-паша знает, что значит этот Алу-Арслан. Настоящий боз-курт - серый волк, у него страшные клыки. Ни одного решения не принимают ханы без этого лиса в волчьей шкуре. Щупальца бея давно дотянулись до Стамбула, посылает ясырок в гаремы султана и великого визира*, аджем-огланов, серебро, меха. Его подарки бывают богаче ханского сауча*. Говорят, что каждый второй табун и каждая третья отара в Крыму принадлежат его роду. Больше ста тысяч лошадей несут "гусиную лапу" - тавро-тамгу рода Ширинов. Наместник, казалось, уснул, но мозг его лихорадочно работал. Отпустить преступника - взбунтуются янычары, но и казнить его не стоит. Он положил голову на плечо, подкрутил рыжий от хны ус. Тяжёлые монеты и украшения в маленьком кувшинчике сделали своё дело. Почему он должен судить гяура? Алу-Арслан тоже наделён властью султанского слуги, пусть и судит, как хочет!
Раздался резкий хлопок в ладони, опять выросла сутулая фигура Мустафы.
- Возьмёшь вьючную лошадь с едой, и как засереет восток, с моим фирманом отведёшь преступника в кочевье Ширинского бея.
Когда янычар вышел, Хасан-паша вытащил из-под подушки кувшинчик и высыпал содержимое на полу халата.
- Если Мустафа вместо татарского кочевья попадёт в райские сады Аллаха, то за вашим родственником вырастет долг, равный этому, - многозначительно сказал наместник и погладил кучку золота так, как гладят головку грудного ребёнка...
Золото Хасан-паша получил, хотя вряд ли обрадовались гурии, узрев чёрную душу Мустафы. Вряд ли обрадовались тощему и злому янычару архангелы Джебраил с Азраилом, что им подсунули такой плохой бакшиш, как душа старого Мустафы. Об этом рассуждал сам с собой не очень богобоязненный наместник. Жёлтый пергамент снова попался на глаза и заставил пашу вздрогнуть. О, он хорошо знал нравы этих улус-беев. За годы в Гёзлеве он, Хасан, постарел, а постарел ли Алу-Арслан? Годами да, но не изменился, такой же хитрый, как и раньше. На бритой голове не добавился ни один волосок. В белой бороде не появились чёрные волосы. Может, добавилось морщин? Только кто их сочтёт! В его годы аксакалы седобородые ездят, разве что, на ишаке, а он гордо восседает на белых арабских скакунах. Правда, только сидит или шагом едет, отскакал своё. Его старое тело согревает младшая жена Фатиме, правда, только согревает, не больше...
Отяжелевший мутасаррыф очень редко садился на лошадь, но, зная привычки татар, поехал встречать султана, кто его знает, бывает, что вместо одного султана, прямого наследника, ханом становился запасной...
Ханом (до XVII века) становился старший по возрасту в роду Гиреев - прямых потомков Чингисхана, хана Тохтамыша, Девлет-Гирея-Ходжи, оторвавшего впервые в 1428 году и окончательно в 1440 году крымский юрт от Большой орды. Такое наследование называлось "Чингисидово Торэ".
Бекир остался с Камбиром в Стамбуле, а Менгли пристроился к возвращающемуся в Крым султану. Девлет-Гирей, нуждавшийся в покровителях, находил их всюду. Его старшая жена Эльмас была дочерью Алу-Арслана. Гиреев было много, и ханом хотел стать каждый.
Менгли искал в Стамбуле Лолу, которую украли у колодца ногайцы*. Как осмелились эти шакалы хозяйничать у самого Чурук-Дениза?! Много лет он ищет её, и всё безуспешно. Ещё тогда Бекир, ездивший с поручением Алу-Арслана, случайно в Гёзлеве видел, как похожую на Лолу женщину тащил на корабль толстомордый моряк с орлиным носом. Не раздумывая, джигит выхватил саблю и бросился по трапу на борт. Моряк со смехом скинул трап вместе с Бекиром в море. Был бы не умеющему плавать джигиту конец, если бы не верный жеребец, прыгнувший в море к хозяину. Бекир не мог вспомнить, свистел ли он лошади, или та всё решила сама? Омерзительный хохот турецких моряков - всё, что он запомнил. Стамбул не Гёзлев, искать полонянку то же, что иголку в стоге сена. Искали моряка, который запомнился Бекиру. Оставив почти сто дукатов, Менгли поручил Бекиру найти Лолу, выкупить и дать ему знать.
Вот и не стало Гришатки, мальчика из русского города Козельска. Они аджем-огланы. Зовут его иногда Кок-Муруном, но чаще грязными ругательствами, которые лучше не перечислять. Первое, что их ждало, это красивая турецкая баня, где всю их одежду сожгли. Здоровенные банщики отмыли от грязи. По одному суровый янычар уводил их к медикам. Лекари, не спеша, осматривали и проверяли каждого. Определив их умственные и физические возможности, тех, кто был определён, как тупые головы, продали на рынке в рабство на 8-10 лет. Потом их вернут в Стамбул и самых суровых и крепких возьмут младшими янычарами в корпус. За 8-10 лет рабства падишаху платили только один дукат. Способных и развитых, среди которых был и Кок-Мурун, оставили при дворе, их разбирали вельможи. Гришатка попал в помощники дровосека при султанской кухне. С рассвета до полной темноты рубил он дрова, вымахивал тяжёлым топором. Редко он слышал "Кок-Мурун", чаще злобное "Хай-Ван", что значит - скотина. Он стоял перед страшной жизнью. Чтобы начать эту жизнь, нужно было забыть свой язык, выучить взамен турецкий. Уже через два года он огрубел, знал чужой язык. Не боялся изнурительной работы, а его рослая фигурка была близка к возмужанию. Дальнейшая его судьба была ещё труднее. Кок-Мурун попадает на подготовку в орден дервишей-бекташей. Там он стал мусульманином, его научили читать и писать по-турецки и по-арабски. Спал на холодных камнях зимой и на горячих летом, морил тело холодом и голодом. Пять раз в сутки, как и другие, вставал на колени лицом в сторону Мекки и молился новому богу на непонятном арабском языке. Ходили дервиши в лохмотьях, вместо пояса - кусок гнилой верёвки. Его наказывали за малейшую провинность. Однажды что-то страшное приснилось, и он крикнул по-русски: "Мама!" Его тут же сонного избили палкой по голым пяткам. Ежедневно вбивали в голову:
- Нет бога кроме Аллаха и Магомет - пророк его, и нет у них другой тени на земле, кроме Сулеймана I. Умереть за падишаха - счастье. Всю жизнь правоверный должен нести зелёное знамя пророка и красное с золотым полумесяцем - Блистательной Порты. Священная война с неверными - гязават.
Прошли ещё четыре мучительных года. Туман застлал прошлое. Настоящее было диким и страшным. Не было уже русского мальчика, был религиозный фанат, исполнитель воли любого начальника. Вход в текие - обитель, монастырь дервишей на уровне груди закрывала цепь "зинджарли". Она приучала сгибаться в поклоне, к рабской покорности. Орден дервишей-бекташей передал шестнадцатилетнего парня в янычарский корпус, где он был назначен младшим янычаром. Военные упражнения, исполнение воли старшего янычара-наставника... Младшие янычары готовили для своего начальника пищу, стирали одежду, кололи дрова, ухаживали за вьючными животными. Три года прыгал через рвы, лазил по стенам, плавал с оружием и лестницей, казнил преступников. Особенно отличался Кок-Мурун в метании турецких кинжалов. Старые янычары кивали головами: не приведи бог с таким встретиться в бою! Учили, как учат собак, внушали, что убивать нужно не думая, быть карающим мечом падишаха. Всё это было освящено исламом, было государственной политикой громадной Османской империи. В тяжёлой, суровой и безрадостной жизни прошло десять долгих лет. Хотя младшему янычару сюнетчи при обрезании дал имя Керим, его продолжали звать Кок-Муруном...
Вот и пришло время первого похода. Год 1529. Полумиллионная армия Сулеймана I Великолепного, двинулась в страну "Золотого яблока" - Европу. Султан решил навсегда растоптать государство Габсбургов - Австро-Венгрию и двинул невиданную по тем временам армию. Впереди шла пятидесятитысячная армия Юсуф-паши, которая прокладывала мосты, готовила дорогу, разбивала походные лагеря-крепости для султана и его свиты. За час до полуночи люди Юсуф-паши уходили вперёд, и всё начиналось заново...
Впереди султана шли янычары, по пояс голые, в белых колпаках и красных шароварах. В ритм сотен барабанов-давулов отбивали ритм чётко. Тысячи янычарских ятаганов выблёскивали от солнечных лучей в руках, вытянутых на уровне пояса: левая рука держит за конец клинка, правая - рукоять. Клинок поднимается и опускается невидимыми движениями пальцев, всё чётко, всё под барабан-давул. Создаётся зловещая картина. Дрожит земля пол ногами - идут звероподобные янычары. Где-то в центре двенадцатитысячного войска шёл к своей первой битве девятнадцатилетний Керим...
С правой стороны от султана шёл двенадцатитысячный корпус Мюсселем - кавалерии под жёлтыми золотыми знамёнами на копьях. Сзади султана - все
санджак- и беглер-беи с турецкими и туземными войсками. В арьергарде сзади шёл корпус потурнаков, бывших христиан, принявших ислам. Бой давулов, рёв зурн сливались с рёвом верблюдов, ржанием лошадей, скрипом колёс. Особенно страшными казались привезённые из Индии боевые слоны. В пути присоединились Буджацкие и ногайские татары. Последним подошёл хан Саадет-Гирей с сорокатысячной ордой...
Крымцы шли о трёхконь и напоминали собой гигантский муравейник-табун. Большинство татар, несмотря на жару, были одеты в безрукавки из овчины мехом наружу. Лук, сагайдак-колчан с двадцатью стрелами, нож за поясом или в сапоге, аркан, сыромятные ремни - вот и всё вооружение рядового ордынца. Восточная кривая сабля или похожий на косу, турецкий ятаган указывали на состоятельность воина.
Надменно озираясь, скакал во главе Ширинского тумена молодой князь, на его подбитом мехом красной лисы шлеме красовался плюмаж из совиных перьев - признак знатности. Шёлковая стеганая безрукавка была оторочена тем же мехом. Камбирдей и года не выдержал в мудрёных науках. Вернувшись из Стамбула в Крым, он не пропускал ни одного набега на соседние страны. Заработал славу удачливого людолова-ясырника. Когда Камбир хвастался, что он с джигитами навоевал, то это не значило, что они сходились в честном бою со страшными польскими кирасирами*, или со степными рыцарями - казаками, или с бородатыми московскими стрельцами, или с литовскими кентаврами, не уступавшими татарам в конном бою. Объектом "войны" для крымских хищников всегда было сельское население и его пожитки. Крупные города и даже городки были не по зубам дикому крымскому воинству. Они их просто блокировали, грабили окрестности и уходили с добычей в Крым. Вся тактика сводилась к тому, чтобы каждый татарин поочерёдно взял добычу. Камбирдей любил делёж добычи. В отличие от других, он мог иметь всё и без грабежей, его род был самым богатым в Крыму. Но военный престиж требовал много добычи. Камбир мог считать себя нежадным, но чувство собственной выгоды брало верх, и он считал каждую пленницу, каждую овцу в своей добыче.
Высоко над утёсом, словно в воздухе, висел замок, стрелы не долетали до его защитников, бессильны были и султанские пушкари. Юсуф-паша доложил великому визиру, что не может взять высокий замок. Рвы залиты водой, висячий мост поднят. Камнемётные машины обрушивают на правоверных целые утёсы. Великий визир советовал сделать однодневную стоянку и пустить размяться янычарский корпус, которому придётся брать Вену. Он послал гонца к венгерскому барону с требованием сдать замок.
- Приди и возьми, - ответил молодой барон.
Двенадцать тысяч янычар безуспешно карабкались на стены, ломались перегруженные лестницы, но успеха не было. Не выиграть первый бой - плохая примета, тем более этот ничтожный баронский замок. Великий визир предложил блокировать "воронье гнездо". Сулейман I ничего и слышать не хотел, он приказал собрать в окрестностях всё, что может гореть и бросить к стенам замка. Защитники замка, видя столь грозную силу, укрыли женщин и детей в глубоком подземелье, которое образовалось при строительстве замка, как каменоломни. Под каменным дождём карабкались янычары на высоченные стены. Чтобы скрасить ожидание султана, его батыры стали дразнить защитников замка и вызывать на рыцарский поединок. Против могучего янычара, чёрного от загара, вышел такого же могучего сложения рыцарь с оруженосцем. За их спиной опустились ворота, и поднялся мост. Двое против полумиллионной армии... Они были преисполнены презрения к врагу, держались гордо, с исключительным достоинством. Яростный сабельный бой проиграл янычар, его, ещё хрипящего, с проткнутой грудью, заменил другой янычар с иссечённым лицом. Но и этот последовал за первым. Их место занял оборванец-дервиш из ордена бекташей, небольшого роста, с длинными руками, вместо пояса - кусок гнилой верёвки. Это был фанатик, презревший всё, пылающий ненавистью к гяуру. Как-то неожиданно сразу, с ходу воткнул рыцарю ятаган в живот. Не видели ни защитники, ни сами турки, что застало рыцаря врасплох. Секрет был в страшной гюрзе, которая почти полностью вылезла из-за пазухи оборванца, вызвав секундное замешательство противника, тут же спряталась обратно. У защитников замка произошло замешательство, а янычары опять заулюлюкали, вызывая нового противника. Только одна женщина, следившая за боем, знала обоих: дервиша-фанатика, не разлучавшегося в Стамбуле со змеями, и барона из рода Тарнай, дядю своего мужа. Предугадав, что сейчас последует, она бросилась к воротам. Всегда нежный и ласковый Шандор оттолкнул жену, но та тут же бросилась к нему, ухватившись за плащ, который остался в её руках. В одной белоснежной рубашке с длинной саблей выскочил молодой хозяин замка. Он не успел осмыслить крик жены: "Шандор, там змея!"
Опустили мост, сзади грохнули ворота. Дервиш уже успел обезглавить дядин труп. Шандор бросился в бой и первое, что он увидел, это не противника, а змею, выползавшую из правого рукава оборванца. Молниеносным ударом он отрубил руку вместе с куском змеи, следующий удар оборвал никчёмную жизнь фанатика. Три искусных янычара поочерёдно сменили дервиша. Янычарский ага подозвал белобрового младшего янычара:
- Метатель!
Не успел молодой барон рассмотреть своего нового соперника, как брошенный турецкий кинжал проткнул ему горло. Мощным движением, как учили его янычары, он отделил тем же кинжалом голову от судорожно бьющегося тела и побежал с ней к аге. Зацокал от удовольствия языком Сулейман I, вызвал к себе белобрового янычара и наградил челенком, который тот приколол к колпаку. Вспомнив что-то, султан спросил:
- Кок-Мурун?
В замке заливалась слезами молодая вдова. Кто-то из слуг силой затащил хозяйку в подземелье. Целые сутки клубы дыма и смертельно горячий воздух душили замок. Ещё не успели остыть камни, как янычары бросились в неприступную до этого крепость. Они ждали долгожданной добычи, голов гяуров, но замок был пуст - ни живых, ни мёртвых. Самые тщательные поиски входа в подземелье были неудачными, и озлобленный Сулейман I приказал стереть замок с лица земли. Обшарили каждый камень, каждый куст. Единственный ход был завален, другого не было, в щели набралось много дыма, не хватало воздуха.
Турецкая армия двигалась к своей цели. Следившие за событиями у замка татары не спешили покидать развалины. Выставили караулы и ждали, что кто-то где-то объявится и появится вход. Камбирдей сильно хотел отличиться в походе и спешил за султаном. Полагаясь на ум и хитрость своего наставника, он оставил сотню Менгли на руинах замка. Татары не теряли даром времени и скоро в соседнем ущелье обнаружили табун венгерских лошадей и гурт скота. Менгли прислушивался к горе, своим острым слухом улавливая шум в её глубине. Каждую щель проверили кинжалами, но входа так и не было. Уже совсем стемнело, где-то рядом затаились караулы, уснули у костров ширинцы. Менгли ворочался с бока на бок, никогда ещё не казалось таким жёстким седло под головой. Ему не спалось, вспоминалось далёкое кочевье, юность, табун и, как всегда, Лола... Где только не искал он свою несчастную невесту, сколько ногайцев не расспрашивал об украденной цыганочке. Даже нож у горла не помогал им что-нибудь такое вспомнить. Почти десять лет не теряет он надежду, рыская по дальним и ближним ногайским кочевьям. Никто ничего не знал. Ворочаясь, сказал сам себе:
- О, шайтан, встретить бы хоть перед последним вздохом вас, лишивших меня покоя и улыбки!
Какая-то тень подозрительно проскользнула к разрушенной башне у сломанных ворот. Менгли кошкой метнулся туда. Худая старая ведьма копошилась у сломанных лебёдок. Батыр схватил старуху за седые патлы и приставил к горлу нож. В ответ услышал злое цыганское: "Ит - собака!" Менгли, выросшему среди цыган-табунщиков, захотелось накричать на цыганку:
- Как ты попало сюда? Что здесь ищешь?
- Меня здесь кормили когда-то, а голод посылает людей туда, где дают поесть. Разве не так?
- Так-то так, но как ты прошла сюда? Везде караулы, тот, мимо кого ты прошла, заслуживает смерть. Ты прошла мимо ушей и глаз лучших ширинских волков! Ты что, ведьма, подруга шайтанов?!
- Слушай, татарин, давай, я тебе погадаю, и ты убедишься, что я просто старая и мудрая. Ты говоришь по-цыгански иначе, чем мы, венгерские цыгане, я расскажу тебе всё!
- Мне гадали многие, но они не знают того, что хочу знать я, не знаешь того и ты.
- Давай руку, при луне погадаю.
Менгли протянул левую руку. Гадалка вздрогнула - на мизинце совсем не было ногтя... Старуха уставилась в ладонь и повела:
- Родился ты на краю земли между трёх морей, рос ты у самого мелкого и солёного моря, которое летом пересыхает и лежит на нём соль горько-солёная, как слеза человека. Твоя мать из рода великих воинов, её отец, дед и прадеды - ханы. Твой отец не был беден, но ты сам рос в нищете. Ты родился в белой юрте, а вскормила тебя чужая мать в дырявом шатре!..
Много гадалок видел и слышал Менгли, но эта видела ночью то, что все остальные не видели днём.
- Я дам тебе много еды и золота, так, как начала, так и продолжай. Если скажешь неправду, тебя в ущелье растащат вороны, слишком зло говоришь.
- Хайналка никогда не врёт, твой ноготь на пальце оторвал лисёнок, которого ты малышом вытаскивал из норы? Так?
- Да, так, говори дальше.
- Когда ты стал близок к возмужанию, то спас богатого человека. На этом твоя нищета кончилась. Тебя признали сыном твоего отца. Ты стал батыром, везде первым. Ты любил свою молочную сестру и хотел взять её в жёны, что запрещает ваш закон. Тебя не пугало и то, что она цыганка!..
Менгли сжал руку старухи и упал на колени:
- Будь ты хоть ведьма, хоть шайтан, возьми мою душу, но расскажи всё. Что случилось с ней? Ты не цыганка и не человек, но всё равно расскажи мне всё!
- Да, расскажу, слушай. Тот, которому ты спас жизнь, для которого ты полуслуга-полураб, приказал убить твою невесту и закопать на берегу вашего моря. Два старых слуги, нарядившись в чужую одежду, украли девчонку у колодца. Ты же мстил тому народу, чью одежду они одели?
- Да, мстил!
- Ты не тому мстил!
- Врёшь, так не могло быть!
- Хайналка или молчит или правду говорит!!!
- Значит, её убили?
- Нет, получить приказ ещё не значит убить!
- Им кто-то помешал?
- Да, жадность.
- Не понимаю, говори. Говори же!
- Её продали на чужой корабль, который уплыл за самое глубокое море.
- Узнаю собаку Касыма! Жаль, что этой старой скотины здесь нет. Ну, свидимся! Нет, ведьма, ты говори, что случилось дальше?
- В большом городе, что стоит на православной земле, а принадлежит таким, как ты, много богатых людей, и живущих там, и приезжающих. Она была продана в весёлый дом, была танцовщицей, её за кучи золота и серебра продавали желающим. Девчонка не вынесла всего этого и, прокусив себе руку, истекла кровью...
- Значит, она умерла в Стамбуле? Когда?
- Нет, ей не дали умереть тогда. За кучу золота её, полуживую, купил один молодой чужеземец и взял в жёны. Из-за этого от него отвернулся весь род, не считая дяди.
- Я убью его!
- За что? Да и опоздал ты.
- Как опоздал?
- Он уже мёртв, а она!.. - Хайналка замолчала.
- Наверное, всё это снится мне, но, если я проснусь, то так и не узнаю, что с Лолой. Говори же, говори, пока не кончился этот страшный сон.
- Та, о которой ты говоришь, сейчас твоя пленница, может быть и она, и её мальчики уже задохнулись в том страшном подземелье. Она здесь, под ногами, но вход туда есть, когда опущены ворота замка. Сейчас лебёдки сгорели, а цепь украли. Они похоронены заживо!
Менгли мигом нашёл камень, который служил противовесом воротам и закрывал собой вход в подземелье. Вскоре десятки арканов вцепились в кольцо на камне и через остатки башни приподняли его. Камень шатнули в сторону и вход приоткрылся. Менгли бросился к дыре с зажженным факелом, но тот не горел - в подземелье не было воздуха... Менгли нашел и вынес Лолу, далеко на берегу с ней возилась старая цыганка. Ширинцы толкали друг друга, никто не решался опуститься в могилу. Менгли послал нескольких смельчаков узнать, есть ли живые. Те вылезли с награбленным добром и сказали, что живых там нет. Вид добычи подстегнул остальных и, обгоняя друг друга, они бросились в подземелье. Менгли ушёл к шатру и спросил у цыганки:
- Ну что, жива?
- Жива, но лучше бы умерла.
- Что ты несёшь?
- Она сошла с ума.
Что ни пытался объяснить Менгли, все было бесполезно. Лола жалась в угол и кричала:
- Шандор, Ласло, Антал!
Страшной силы взрыв потряс окрестности. То ли кто-то из добытчиков попал в пороховой погреб с огнём, то ль не все защитники погибли без воздуха и взорвали подземелье вместе с непрошеными гостями... Из сотни уцелело несколько человек, но и те не могли понять, как могла очутиться здесь много лет назад пропавшая цыганка.
Менгли скрипел зубами и проклинал собаку Касыма. Понимая, что всему виной Алу-Арслан, он в душе всё же главным виновником хотел видеть именно Касыма. Менгли ловил себя на мысли, что старый прихвост сам по себе ничего не стоит. То же самое, если пустить стрелу из лука с завязанными глазами, вряд ли от такого выстрела будет толк, выходит, без глаз и рука не рука. Он ловил себя на том, что Алу-Арслан, глава рода, старший из беев - уважаемый человек. Касым так же стар, как Алу-Арслан, но он не уважаем своими. Уважение к старикам - общая черта мусульман, но дело не в старости, а в цвете бороды.
Алу-Арслан всегда сидел против входа в юрту, на торэ - почётном месте, а Касыму не всегда было места и у входа в юрту. Если у Алу-Арслана были реки кумыса, то у Касыма он редко. Выходит, вина Касыма из-за его бедности? Если его самого признали мурзой, то не потому, что он им родился, а потому, что его ловкость и славу хозяева степи хотели присвоить себе. Если батыр - мурза, то и быть батыром дело татарского дворянина, а не какого-нибудь безродного чабана или табунщика. Зачем Аллах сотворил бедных и богатых, гяуров и правоверных, татар и цыган? Менгли пытался успокоить Лолу, но та не признавала его. Её сжимал страх, что-то нечеловеческое блестело в глазах:
- Ласло, Антал, мальчики мои!
Крепкая рука батыра легла на её плечо.
- Это я, Менгли, Лола. Вспомни Крым, Чурук-Дениз, помнишь, как пахнет полынью степь?
- Уйди, янычар, ты убил Шандора? Где Хайналка?
Все эти проблески сознания удивляли Менгли, ему приходилось видеть в Гёзлеве бесноватых дервишей, но они после своих оргий опять приобретали разум. С Лолой было что-то не так. Ну ничего, вернёмся в Крым, мулла быстро выгонит вселившихся в несчастную бесов. Поручив смотреть за несчастной Лолой Хайналке, которая, против всех ожиданий, держалась в седле не хуже джигитов и постоянно следила за подопечной, Менгли отправился вслед за войском. Не хотелось в этот раз Менгли ни подвигов, ни чужого добра!.. Он сам всем своим разумом чувствовал себя обворованным.
Скорее бы в Крым, ко всем шайтанам и хана, и султана, и самого Алу-Арслана. Сидит себе бей у устья Салгира, попивает настоящий чай, любуется белыми, как снег, кобылицами, а ты волком на конских ногах добывай ему богатства гяурских народов. Менгли чувствовал себя так, как может чувствовать себя преданная любимым хозяином собака. Через десятки лет пронесёт он кровную обиду, и половину которой не простил бы никому другому. В ту же ночь, когда остатки сотни догнали крымский обоз-кош, сбежала Лола. Не стало и Хайналки. Посланные на розыск джигиты нигде не могли их найти. Утром поднялся переполох у султанского шатра. Была убита женщина с длинным обоюдоострым кинжалом в руках. Смерть смотрела в глаза Менгли, узнай кто-нибудь, что это он привёз ту красавицу-цыганку. Менгли было всё равно, он не владел собой. Верный сотнику
он-баши* Бекир собрал уцелевших из сотни и сказал, что если кто-то позарится на золото и выдаст Менгли, то оставшиеся в живых отплатят предателю и его семье. То ли подействовала эта угроза, то ли факт, что могут казнить всех, но желающих заработать пятьсот дукатов так и не нашлось. Повешенный труп следующей ночью был выкраден. Шесть янычар, охранявших виселицу, были вырезаны. Султанские ищейки ничего не смогли вынохать.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Есть мнение.