Тайны Дикого поля

Глава

Провидцы* или Павло Дрибныця

Мать старого казака Павла так и не успела узнать новый язык. Кто из этих грубых черкассцев отец её ребёнка? Тот, что захватил её в приморском городе Гёзлеве, или тот атаман, что выменял её за восточную саблю в дорогих ножнах, а может сам черкасский и каневский староста Богдан Глинский*?

Красавица-турчанка родила ребёнка в конюшне. Дав жизнь мальчику, лишилась своей. Добродушный конюх высмотрел со своей старухой ребёнка. Черкасский поп, заглянув в Библию, по ближайшему празднику нарёк мальчонку Павлом. Когда казаки в шинке спросили у старика-конюха, не он ли отец ребёнка, то в ответ услышали:

- Дрибныця, будет казак.

Так и пристала к мальчику кличка Дрибныця. Мало кто знал, что он Павло - Дрибныця и всё. О матери знал, что турчанка, что красивая. Жалел, что нет её могилы. Была некрещёная, закопали за кладбищем, где закапывают тех, кто сам на себя руки наложил. Землю выровняли, будто и не было её. Подрастая, считал себя украинцем и, конечно, христианином. Вырастал он при конюшне, и не было неподвластных ему жеребцов. Первые воспоминания детства - игрушечный кнут в руке, голопузый, босоногий, пыльный, с потёками на животике от арбуза. И главное: лошади, лошади, лошади! Усмиряя молодых жеребцов, конюхи охотно сажали на их спины крошечного мальчика, который пах их потом, их конюшней. Стал парнем, выезжал лошадей. Всё так же, и днём и ночью был рядом с лошадьми. Когда выезжал лошадей, строптивый жеребец казался легендарным кентавром*. Из-за бешеной скорости конская голова сливалась с туловищем наездника, его красивая голова казалась головой кентавра.

Небольшой вес, маленький рост, большое, открытое для друзей сердце, безумная храбрость сделали его в зрелые годы настоящим казаком. Он не мог прощать обид своим большим сердцем в маленьком теле. Незаслуженно избитый канчуками по приказу Сеньки Полюса* в родных Черкассах, ушёл к казакам-нетягам в "Запороги". Отсюда вместе с ними плавал на байдаках* к берегам Крыма и Анатолии за "хлебом казацким"*. Чтобы выйти в море, нужно было дважды пройти мимо пушек. Сперва Ислам-Кермен, затем Ачи-Куле. Штурмом взять эти крепости было не под силу, и байдаки на катках обкатывались вокруг турецких пушкарей. Волок был трудным и рискованным. Однажды Павлу с тремя казаками всё же удалось уговорить атамана разорить "воронье гнездо", как они называли Ислам-Кермен. Из крепких пик-копий связали длинный шест, могучий Покотило уселся тёмной ночью под самой высокой башней, зажал между ног руками один конец шеста, за другой уцепился Дрибныця с ножом в зубах. Побратимы Дума и Кирпонос, стоя под стеной башни, рванули шест на двух татарских арканах*. Павло кошкой взлетел над зубцами башни. Прошло несколько минут и по волосяным арканам, привязанным к зубцу башни, стали подниматься казаки. К рассвету всё было захвачено, ненавистные янычары* изрублены. Главной добычей было зелье-порох и лёгкие пушки. Казаки жали руки Павлу:

- Молодец!

Тот смущённо отмахнулся:

- Та що я, то ж хлопцы!

Удача окрыляла, на очереди была крепость Ачи-Куле с большим гарнизоном. Наслышанные о разгроме Ислам-Кермена, караулы не дремали... Не успел Павло схватиться за нож, как его оглушили сильным ударом по голове, хитрецы-янычары привязали к зубцу аркан, по которому поднялось несколько казаков. Кто-то почуял западню и спрыгнул вниз. Дума и Кирпонос разделили участь Павла. После допроса их продали на турецкую галеру гребцами. Но уже в Гёзлеве капудан-паша* решил перепродать Павла на невольничьем рынке и купить гребца покрепче - галерам нужны силачи. Купил его имам, настоятель мечети, пасти овец. Однажды весной задрались два злобных жеребца. Табунщики с лошадьми и арканами не могли их разнять, жеребцы бились насмерть. И вдруг раб-чабан встал между дерущимися жеребцами и, словно колдун, успокоил их. Имам не мог сделать гяура табунщиком - немусульманам запрещалось садиться верхом на лошадь, но этот закон не помешал ему насильно обратить раба в свою веру. Слава истинного табунщика пришла к потурнаку*. Он быстро узнал и татарский и турецкий языки. Его приучили пять раз в день молиться Аллаху, и он делал это, если кто-то его видел. В душе же он считал себя христианином и, прежде чем начать есть, старался тайком перекреститься. Скуластым лицом, разрезом глаз Павло не отличался от татар и турок.

Когда Крымская орда пошла в очередной набег и все, от стара до мала, сели в сёдла, он стал "догонять свой чамбул*". Ни внешность, ни снаряжение, ни речь не выдавали в нём беглеца. Без малого не подняли его братья-казаки на пики*. Прошло много лет в неволе, и Павлу захотелось взглянуть на родную конюшню. Как тянет других к отчему дому, так тянуло и его ко всему привычному с детства. Лошади признали его быстрее, чем люди. Он стал работать конюхом безупречно и старательно. Приглянулась маленькая тихая Наталка. Хотел жениться на казачке, мечтал о своей хате, детях... Всё пошло кувырком, когда под Павлом сломал ногу любимый жеребец старосты. Чтобы не погибнуть под канчуками, забрал с панской конюшни двух лошадей. Подсказали люди, где можно скрыться от панского гнева. Скрыло Дикое поле, стали они подсоседками* у богатой вдовы-казачки Горпины. И здесь были лошади, правда, не те, что в Черкассах. Изредка приезжавший на хутор лубенский казак Мусий хвалил своих хозяев - князей Вишнивецких. Зная слабость Павла к лошадям, сильно расхваливал княжескую конюшню.

Какой из него конюх, князья поняли сразу. Однажды служебники поймали татарина, и князь Михаил не мог дождаться племянника, чтобы допросить пленника - толмача не было. Всех казаков спрашивали, не знает ли кто татарский язык. Новенький конюх спросил, что нужно, и свободно объяснился с татарином.

Князь Михаил хотел стать старостой Черкасским и Каневским, поэтому, ему надо было знать, что делается у татар и турок. Дело в том, что получили магнаты во владение земли, границы которых в пограничье предстояло определить им самим. Предполагалось расширить владения и за счёт Дикого поля, которым владело Крымское ханство. Была ещё одна сила за Днепровскими порогами - казачество. Но что делалось там, за порогами, и князья, и крессовая (пограничная) администрация знали хорошо. Хватало там и глаз, и ушей среди зажиточных казаков-дук*. Дукам принадлежали табуны лошадей, гурты скота, отары овец, байдаки и другие лодки. Они ненавидели казацкую голоту, за счёт которой богатели. Телом и чёрной душой они тянулись к власть имущим.

Князь Вишневецкий расспросил конюха, откуда тот знает татарский язык. Потом, как бы, между прочим, сказал, что неплохо было бы знать, что и когда замышляют татары и турки. Когда, куда и сколько их уходит в набег, а их города остаются безоружными. Нужно делать так, чтобы они больше думали о защите своих табунов и отар, чем о грабеже соседних государств.

Павлу понравилась мысль князя. Действительно, будет ли разбойник думать о чужом доме, когда под угрозой свой? В действительности же Михаил рассчитывал загнать татар в Крым, а Дикое поле до двух морей объявить собственностью рода Вишневецких. Неизвестно, согласился бы Павло стать провидцем лубенских владетелей или нет, но жену Наталку вместе с хозяйкой хутора Горпиной и другими захватили татары. Их следы уходили в Крым. То, что нужно было князьям Вишневецким, стало нужным и Павлу Дрибныце.

Шёл он то певцом-медахом*, то странствующим дервишем, призывающим следовать законам Шариата. Перевоплощения из одной веры в другую он не брал близко к сердцу - Бог один и до Него далеко. Проходили годы, но разыскать Наталку так и не удалось. Не знал, куда делась и бывшая хозяйка хутора Горпина. Никто не мог заподозрить в оборванном фанатике посланца лубенских владетелей. Любившие хоть чем-то похвастаться по любому поводу, особенно, если был хмельной кумыс, джигиты не скрывали намерений своих хозяев.

Племянник князя Михаила всегда просил рассказать о белом табуне* арабских кобылиц, о котором ходили легенды. Табун принадлежал Ширинским беям. Павло не видел ни разу тех лошадей, но во время своих странствий по Крыму не раз слышал о нём. Рассказывали, что на прабабке тех кобылиц ездил сам пророк Мухаммед. Табун водили лучшие белые арабские жеребцы, которых привозили турецкие корабли из-за Кара-Дениза* - Чёрного моря. Если у какой-то из кобылиц появлялся не белый жеребёнок, его приносили в жертву по степной традиции. Мечтал молодой Вишневецкий угнать заветный табун. В те далёкие годы ограбить по праву сильного, тем более врага, считалось делом почётным. Он вспоминал год унижений в татарской неволе. По дороге из Крыма в Лубны выручивший его армянин из Гёзлева рассказал о наглом ответе турецкого султана Мехмета II последнему византийскому императору Константину XI, потребовавшему, чтобы турки срыли свою крепость, отрезавшую Константинополь от моря:

- Я могу делать всё, что мне угодно, оба берега Босфора принадлежат мне: восточный потому, что на нём живут османы, западный потому, что вы не умеете его защищать. Скажите вашему государю, что если он ещё раз вздумает прислать ко мне с подобными вопросами, я прикажу с посла живьём содрать кожу, - передал он послом...

Князья Вишневецкие, заботясь прежде о своих интересах, призывали народ крессов объединиться в борьбе против татар и турок, отвечать грабителям тем же и нападать на улусы, турецкие корабли и крепости. Освобождать из неволи братьев и сестёр своих. Угонять татарские отары и табуны. Князья объясняли казакам, что если у татар не будет лошадей, то они будут более беспомощны, чем без собственных ног и хлеба. Конь татарина и носит, и кормит, а иногда и поит горячей кровью из прорезанной под коленом вены*. Варенная или спрессованная под седлом конина была любимой их пищей, которую запретил Шариат. Когда Михаил говорил о татарах, его большие выпуклые глаза наливались кровью, а рука сжимала рукоять сабли. Он предпочитал польскую саблю "корабелю"* любым восточным саблям. Магнат терпеть не мог ничего мусульманского (агарянского)*. Однажды недалеко от Черкасс он увидел полуголого человека в янычарском колпаке. Этот колпак чуть не стоил казаку головы. К счастью, княжич узнал казака, сорвал у того с головы колпак и долго топтал его своим бешеным конём. Потом бросил свою красивую соболью шапку и сказал казаку:

- Носи, нехристь, наденешь колпак - срублю вместе с головой!

В шинок принёс казак княжескую шапку и обменял её на старый кобеняк* и глиняный горшок медовухи*. Шинкарка Двойра, зная, чья то шапка, услужливо вернула её прежнему хозяину.

Воспоминания о плене доводили Михаила до бешенства, безумной ярости. Подумать только: славяне для татар - то же самое, что и дикие кони-тарпаны. Они рождаются и растут для того, чтобы прокормить прожорливую дикую орду. Если их запереть в Крыму, они передохнут с голоду, неспособные ни пахать, ни сеять, ни вырастить столько скота, чтобы прокормить себя. Плохо вооружённые, плохо одетые - как им удаётся держать всех в страхе?

Провести провидцев в Дикое поле Михаил Вишневецкий послал своих служебников во главе с Мусием Рваным, который отпросился на несколько дней, чтобы заглянуть на свой хутор, затерянный в днепровских плавнях. На Левобережье захватили двух татар и московитина. Сутки отдохнув на хуторе перед дальней дорогой, старый казак Павло и его джура* Мишко-Мамбетка, сопровождая ишака, двинулись в сторону Чурук-Дениза. Ушли они рано утром, а уже к вечеру их догнали два сбежавших татарина, прихвативших своих лошадей...

Как ни старался сотник узнать, какое задание получили провидцы от Вишневецких, ничего не вышло. Крепкий характер был у казака Дрибныци. Цыганёнок-джура знал почти всё, но таращил глаза и мотал головой:

- Пан Павло знает, Мамбетка - жок*!

Он рос в крымских похождениях казака и знал, что молчание - золото...

Единственное, что знал Касым, это - идут провидцы, он видел их в лицо. Касыму даже показалось, что мальчика он где-то видел раньше, да мало ли он повидал на своём веку цыганчат?

Чего только не предлагал за уруса, даже пытался грозить гневом Алу-Арслана, ничего не помогало. Только посмеивался хозяин хутора, ему самому был нужен дармовой работник, да ещё с такой силищей - хоть рожь косить, хоть сено. А если стоящий кузнец оружейник, то и зимой не зря будет хозяйский хлеб есть...

Ни чистейшая татарская речь, ни одежда - ничто не могло спасти казака. Громадный кулак Абибулы сбил его с ног, как пушинку. Им связали руки спереди, и повели на арканах за лошадьми. Погони Касым не боялся, всё до мелочей было оговорено с мирзой Мусием. Мусий Рваный в Лубнах, Черкассах и Каневе каждую весну собирал беглых селян, обещая им золотые горы за хорошую работу. Те работали до осени, только близ праздника Покрова, когда нужно было расплачиваться с людьми за работу, ночью "нападали" на них татары и, отвалив хозяину кучу серебряных дирхемов* и акче, уводили их в Крым, чтобы в Гёзлеве или Кафе* перепродать на невольничьем рынке.

Недалеко от устья Салгира* стояло кочевье Алу-Арслана, его громадная белая юрта* смотрелась белой вороной среди остальных, грязно-бурых. На самом краю аула стояло несколько грязных цыганских шатров, возле которых стояли две колымаги. Там же, на начисто съеденной траве, паслось несколько кляч. Как и в городах, здесь были свои дворцы и трущобы.

Абибула оживился и погнал коня вскачь, бедный Мамбетка едва успевал переставлять ноги. Касым ехал с важным видом, поглаживая свою кустистую бородёнку. За его лошадью ковылял провидец.

Все, кто были в кочевье; женщины, дети и старики выскакивали из своих жилищ и, обгоняя друг друга, устремились к белой юрте Алу-Арслана. Мужчин, способных сидеть в седле не было, были те, кто уже отсидел своё или ещё не мог натянуть тетиву боевого лука. Абибула с важным видом, будто никого в ауле не знает, остался охранять пленников. Его дёргали за одежду, спрашивали, как там их мужчины, много ли навоевали добра, скота и пленников-гяуров, будет ли что есть зимой? Будут ли награбленные украшения и тряпьё... Батыр или кивал головой, или молчал, а потом махнул рукой:

- Уходите!

Вдруг раздался страшный крик, а потом к нему присоединились ещё и вопли. Байбиша - старшая жена Алу-Арслана, Галия-ханум оплакивала последнего сына Рустем-бея. Заунывное пение, крики!..

Казака и джуру привязали к столбам, перестали допекать мальчишки, бросавшие в них комья земли. Теперь их стерёг дряхлый старик с большой тощей собакой. Столбы были вкопаны с южной стороны большой, почти чёрной юрты. Нестерпимо пекло солнце, было далеко за полдень. Пленникам не дали ни капли воды. Чтобы как-то держаться, Павло выдавал себя за дервиша-татарина, молился Аллаху, непонятные суры* сменяли одна другую. Мамбетка молча глотал слёзы. Старик спросил, за что их привязали, сам кривой Дауд, их аульный мулла не знает столько молитв? Когда мимо проплёлся ещё один аксакал, он попросил того позвать собаку Касыма или узнать, за что он мучает правоверных? Касым на зов не пошёл, только коротко сказал, что пленники - гяуры. Старики усомнились и осмотрели обоих пленников: и мальчик, и дервиш оказались мусульманами. Гяуров не касается нож сюнетчи*, а над этими совершалось обрезание.

- Сам ты гяур! - кляли они Касыма, обзывая его сыном шакала и свиньи. Не решившись всё же отвязать пленников, они тайком дали воды и по котломе*. Разыгрывая из себя бесноватого дервиша, казак стал доводить себя до экстаза, завывая и хрипя, считалось, что в такие минуты дервиш* говорит с Аллахом. На женщин самоистязание дервиша произвело очень сильное впечатление.

Когда солнце стало не таким жарким, из белой юрты вышел Алу-Арслан. Его жёлтый шёлковый халат, подвязанный такими же драгоценными платками, не шёл к его властному хищному лицу, на котором проступала мёртвая желтизна. Когда-то полное лицо теперь было покрыто сотнями морщин. На ногах, несмотря на жару, были красные сапоги без каблуков. На голове Ширинского бея была белоснежная чалма с султанской наградой - челенком.

Алу-Арслан подошёл вплотную к казаку и стал внимательно его рассматривать. Похоже, что Касым напутал, какие же это гяуры? Мальчик явно цыган, а дервиш - татарин или турок.

- Ты кто? Гяур?

Дрибныця оскалил мелкие, как у змеи, жёлтые и щерблённые зубы, плюнул на левое плечо, потом на правое:

- Агузо беллахи шайтан ерригим*! Дервиш я, не веришь мне - спроси у балы*, не веришь бале, спроси у моего ишака, которого присвоил твой ишак, - казак злобно плюнул на громадного Абибулу

Алу-Арслан повернулся к батыру:

- Ты их знаешь?

Абибула засомневался, казак и казачок вроде те, что и на хуторе, но одежда сбивала с толку не очень умного степняка. Тут появился Касым и сказал, что поклянётся на Коране, что не ошибся. Бей знал Касыма, как прохвоста и не очень ему верил. Алу-Арслан приказал Абибуле стеречь пленников и велел позвать в белую юрту муллу Дауда.

Возле большого грязного шатра у костра собралась самая бедная и самая большая семья в ауле - семья наёмного табунщика Фазыла-Аки. Красавица-цыганка мешала просяной суп в закопченном котле на треноге. Маленькая девочка спросила у отца:

- Зачем злой эмджи-баба* Касым обижает святого человека?

Фазыл-ака приложил к подбородку кимане*, протянул смычком, и скрипка запела дрожащими волнующими звуками. Табунщик то играл, то задумчиво пел:

- У одного правоверного* была жена, была маленькая отара овец, почти новая юрта и два могучих верблюда. Верблюды с одного места на другое, туда, где была трава для овец, перевозили юрту, из глубоких степных колодцев вытаскивали длинными арканами тяжёлые бурдюки* с вкусной водой. Почти каждый год Аллах дарил им детей. Но хозяин, выросший сиротой, говорил: "У них есть мы, есть наша отара, наша юрта, наши верблюды". Однажды, выехав далеко вперёд в поисках пастбища и воды, он почувствовал, что его верный конь спотыкается. Как-то плохо почувствовал себя хозяин: "Ничего, вернусь домой, выпью целебный кумыс. Мои одиннадцать сыновей дадут мне вареную голову молодого барана, мои красавицы-дочери с золотыми гасене в волосах будут лить на мои уставшие руки чистую колодезную воду из медных кувшинов". Могучий конь с удесятерённой силой мчал всадника к родной юрте. То, что он увидел, было ужасно: не было почти новой юрты, не было жены, не было красавиц-дочерей, не было отары овец, не было кумысных кобылиц, не было двух сильных верблюдов, не было воды в колодце, не было травы вокруг - было одиннадцать сыновей, саблями порубленных, стрелами утыканных, конями потоптанных.

- О, Аллах! За что ты убил моих сыновей, дал увезти моих дочерей? Зачем послал на головы злых гяуров?

Стал правоверный хоронить сыновей, вытаскивать из их грудей стрелы острые. Перья на стрелах были не крымских птиц. Стал правоверный нож точить, чтоб кровью за кровь отомстить. Услыхал гром барабанов-давулов, в поход идёт Крымская орда, выше голов бунчуки* - хвосты конские... И резал, и убивал, и думал:

- Найду своих дочерей.

Убивал гяуров, так велит пророк, священная война - гязават. Мстил всем, угождал Аллаху. Кончился ханский поход, все вели чужих жён, дочерей, а вдоль дороги темнели трупы чужих сыновей!..

И пошёл в хадж* правоверный, труден путь к далёкой Каабе*, но доплёлся туда. Набрал воды из Зем-Зем. Стал возвращаться в Крым ходжа. Путь его лежал через пустыни и море. Судьбе угодно было, чтобы попал он в Астраханский край. И вдруг среди сотен верблюдов он узнал своего. Позвал, и к нему устремился верблюд. Нашёл он хозяина многих верблюдов, нашёл и слепую рабыню-жену. Так значит, по Крыму прошли астраханцы...

В лохмотьях, босой и хромой, держась за хвост ишака, вернулся он в Крым и сказал чабанам:

- Живите своим, не берите чужого!..

...И стал он чужим для своих, от кочевья к кочевью бредёт, и везде его бьют и собаками травят...

Умолкли жалобные струны кимане, молчал Фазыл-ака, молчали дети. Мешавшая просо цыганка спрятала в лохмотья острый нож:

- Я спасу святого!

Прохлада напоила собой степь. Цикады* завели свой концерт. Как древняя каменная половецкая баба*, истуканом маячил Абибула. Близко к полуночи мелькнула какая-то тень. Лёгкий звон монеток, и гиганта увлекла за собой пышная татарка в одну из княжеских юрт. Всё это видела молоденькая цыганка. Почти одновременно к пленникам метнулась тень. Нож бритвой прорезал сыромятные ремни. Знакомый голос сказал:

- Две лучшие лошади привязаны за белой юртой, их не догонят ни ветер, ни бей.

- Кто ты? - спросил Павло.

- Беги, казак, да поможет тебе Бог. Если поймают тебя, забудь о своей бывшей хозяйке Горпине. Твою Наталью продали в Кафе. Если доведётся встретить Гната Покотила, скажи, кланялась сестра.

Через несколько минут казак с джурой отвязали двух белоснежных жеребцов за юртой Алу-Арслана. Не залаяла ни одна собака, хитрая цыганочка заманила вечно голодных псов в пустую юрту. Хотелось вскочить на лошадей и броситься в объятья ночи. Но, чтобы не поднялся переполох, нужно уйти подальше. Преследовать будут о трёхконь, уйти почти невозможно. Тем более, жеребцы не обладают выносливостью.

Только перед рассветом Абибула кинулся, что их нет. Только на рассвете началась погоня. В разные стороны были посланы рассыльные. Два белых жеребца, привезённые турецкими купцами из далёкого Египта, ждали возвращения Рустем-бея и джигитов. Байга* решит, который из них будет водить белый табун, а который станет подарком последнему зятю Алу-Арслана - Девлет-Гирею. Должны гости съехаться на байгу, будут спорить. Жеребец, который выиграет байгу, будет вручён зятю. Так будут думать все и киёв* тоже, но выиграет не лучший из них. Тот, лучший, останется в табуне. И вот их нет, это похоже на собаку Касыма, который привёл в аул конокрадов, выдав их за гяуров! Каждый из этих жеребцов ценнее табуна простых лошадей!

Пленники были измучены дорогой в Крым и побоями дурака Абибулы. Их лошади были без сёдел, но преследовавший их Касым был старикашкой, а батыр очень тяжёлым для мелких бахматов.

Касым проклинал ротозея Абибулу, а тот - знойную Фатиме, младшую жену Алу-Арслана. Батыр слепо положился на опытную ищейку Касыма, которого удивляло то, что следы уходили вглубь Крыма, на восход солнца. Двое суток длилась погоня, под батыром стала падать лошадь. Касым, привыкший всё делать руками Абибулы, сам преследовать не решился. Собрали сухую полынь, сварили мясо загнанной лошади. В аул возвращаться нельзя - Алу-Арслан шкуру снимет. Лошадей дадут табунщики. Мысль осенила хитреца Касыма. Откуда они вышли, туда и вернутся, пока петляют казаки, нужно лететь на хутор Мусия Рваного. Там они дождутся беглецов и жеребцов. Недаром мирза* Мусий говорил, что от дурной головы ногам покоя нет!

Павло случайно узнал, где пасут белый табун, и повернул на Цениске* - тонкую косу, отделявшую Чурук-Дениз от Азак-Дениза, там было безлюдно. Переплыв неглубокий пролив, им удалось выйти в Дикое поле. Табунщиков избегали, подъезжали к чабанам-татарам... Те недоверчиво смотрели на двух оборванцев с драгоценными лошадьми, но, узнав, что они украдены в отместку за угон овец, успокаивались. Угон чужого скота в те времена был обычным явлением, тем более что жеребцы не были таврованы. Чьё тавро-тамга будет стоять на лошади, тот её и хозяин. Если бы не эти жеребцы, Павло затерялся бы в Крыму, но затеряться с этими красавцами труднее, чем спрятать костёр за пазуху. От чабанов Павло узнал, где пасут белый табун. Узнал, что выход с тонкой косы не охраняют. Ближайшей точкой казацкого края был хутор Горпины, теперь Мусия Рваного. При всей усталости и любви к благородным животным Павло ловил себя на мысли, что ни за что не поедет на этот хутор, даже если будет пухнуть с голода. Сами собой роились вопросы. Пусть удалось татарам сбежать с хутора, но где они взяли сёдла, не могли же на хуторе не рассёдлывать коней два дня. Не такие у Мусия порядки, чтобы снятые сёдла бросали, где зря. Потом такое злобное отношение к московскому хлопцу. Нет, пусть лучше минут завистливые глаза Мусия этих белоснежных красавцев. Хотелось показать жеребцов в Черкассах, но он твёрдо решил передать жеребцов Вишневецким. Такие лошади требуют за собой большого ухода. Им нужно зерно, их нужно оберегать от своих и чужих. Бывало частенько на крессах, в пограничье, что за хорошего коня убивали хозяина. И не всегда в грудь, случалось и в спину. Казаки шутили меж собой, что лучше спать пьяному с золотой серьгой в ухе, чем ехать одному в степи на хорошем коне.

Черномазый Мамбетка, измученный и голодный, как подбитый грач, болтался на лебединой шее более спокойного жеребца. Прямой противоположностью был жеребец под Павлом. На таком змее не каждый удержится. Много фокусов выбрасывал он своему наезднику. На бекете Дрибныця узнал от казаков, что Вишневецкие дома в Лубенском замке.

Хотелось медленным шагом въехать в замок и небрежно бросить конюхам поводья. Но усталость и голод гнали быстрой рысью. Караульные казаки узнали провидцев и ни о чём их не спрашивали. Казаки кривого Пахома помнили наказ: Павла с Мамбеткой пропускать в любое время.

Молоденький племянник и дядя-князь Михаил недалеко от конюшни наблюдали за выездкой строптивого жеребчика, который сбрасывал седоков. Захваченные зрелищем, они не видели двух подъехавших всадников. Минутой раньше племянник сказал:

- Кроме Дрибныци с этим чёртом никто не сладит. Если он не вернётся, коня придётся продать цыганам, те или выездят, или съедят.

Их повернуло ржание Мамбеткиного жеребца. Оба - и дядя, и племянник - несколько минут стояли с открытыми ртами. Таких красавцев им не приходилось видеть. Павло подмигнул Мамбетке, и тот подал поводья Михаилу, ещё не пришедшему в себя от восхищения. И как не хотелось князю тут же сесть на лошадь, он сдержал себя. Не достойно ему, князю, сесть охляп верхом!

Сам Павло соскользнул с конской спины и протянул поводья княжичу:

- Бери, княже, этого шайтана!

- А тебе, козаче, дарим этого, - сказал князь Михаил, указывая на лубенского жеребца, которого не могли удержать два конюха, - Можешь считать, что чёрта на чёрта выменял!

Несмотря на усталость, чтобы доставить удовольствие князьям, Павло тихо подошёл к вороному. Тот не успел и глазом моргнуть, как Дрибныця уже врос в седло. Через несколько минут вороной притих, как ягнёнок. Мамбетку, припухшего с голода, конюхи увели на кухню.

Дрибныця соскочил с жеребца и кинул конюхам поводья:

- Не по Сеньке шапка, как говорят в Московии, - сказал казак Вишневецкому, - за такого в степи голову снимут. Нам бы с джурой по татарскому бахмату, тех кормить не хлопотно, да и завидовать не станут. Вороному хорошая конюшня нужна, как и этим.

Князь Михаил махнул рукой:

- Убедил, будут тебе два бахмата.

Племянник не выдержал, сел без седла и пошёл галопом. Новость выгнала во двор княгиню. Посмотрела на своего сына и сказала:

- Если этот красавец станет твоим другом, то можешь считать, сынок, что у тебя есть крылья, как у сокола - это боевой конь!

Что-то общее, неукротимо-неудержимое уловила мать в сыне и арабском скакуне. Она стала замечать в нём отчаянную уверенность в себе, целеустремлённость в любой авантюре. Чёрту продаст душу, а добьётся своего. Да и мог ли у льва и у львицы родиться котёнок?

Магнаты решили угостить казака прямо в винном погребе, где царствовала прохлада. К большому дубовому столу с двух сторон были приставлены такие же массивные скамейки грубой работы. С одной стороны уселись князья, с другой - казак. Павло казался карликом рядом с Вишневецким. Слуга поставил на стол три громадных кухля с хмельным мёдом, разрезал на куски жаренного на вертеле поросёнка паляницу ещё горячего хлеба и ушёл.

Как ни интересно было обоим узнать новости, пока Павло немного не поел, не отпил чуть-чуть медовухи, о деле не говорили. Князь шутил:

- Ешь, козаче, ешь, тебя татары долмуз не угощали, зря им пророк такую вкуснятину есть запретил!

Зная, что много свинины с голодухи ему есть нельзя, Дрибныця отпил из кухля десяток глотков, поставил его на стол. Вытер губы рукавом дервишеского халата. Меньший ростом, но более плотный племянник спросил:

- Ну что, видел белый табун?

- Видеть не пришлось, но чабаны сказали, что степь выгорела, и табун пасут в долине речки Кара-Су*, у подножия белой скалы Ак-Кая, недалеко от города Карасубазара, где ещё есть сочная трава. Алу-Арслан стоит с одним из своих аулов* у устья Салгира, с ним только отары. Табуны, говорят, на горных пастбищах рода Яшлавов. Одна из жён Девлет-Гирея, Эльмас - дочь Алу-Арслана. Пастбища зятя к восходу солнца от Кырк-Иера. Долина Кара-Су принадлежит роду Сулешей. Визиры ханов почти всегда из этого рода. Песчаная коса не охраняется, по ней можно уйти с табуном. Татары ушли в земли Великого княжества Московского, можно успеть до их возвращения. Сотни три казаков хватит...

Михаил покачал головой - король в дружбе с ханом, тут хитрость нужна... Племянник сказал: "Найдём толкового атамана, лошадей возьмёте из отбитого татарского табуна, а охочих найдём за порогами. Кони - плата за проход, да и "хлеб казацкий возьмут", а нам - белый табун!.. Можно послать Мусия Рваного, клятый казарлюга, Павло проведёт, знает Крым лучше лубенского шинка! Алу-Арслан, конечно, будет требовать от хана разорвать договор с Литвой, а Великий князь Литовский скажет на то:

- Ходили низовики*, гультяи, они не наши люди, сам их и наказывай, потому, как живут они в твоём Диком поле!"

- Что думаешь, Павло, по этому поводу? - спросил Михаил Вишневецкий. Казак помолчал, потом, не спеша, ответил:

- Видел я того сотника в бою - знатный рубака, но не нравится он мне, у него на душе нечисто. Сильно хотел знать, зачем в Крым идём. Ширинского бея люди сбежали с его хутора вместе со своими лошадьми! Трудно было поверить, что лошади двое суток не рассёдлывались!.. А когда тащивший меня на аркане татарин вытащил из перемётной сумки не какие-нибудь сыр или сухое мясо, а нашу паляницу, я почуял неладное. Выходит, проводил их Мусий, не сбежали! Меня с джурой он продал, Иуда! Хлопец-московитин с ними был, кольчужник, оставил его Мусий у себя. Пропадёт хлопец на хуторе, знаю, сам там работал. Оттуда и жена в Крым угнана, теперь узнал, что в Кафе продана. Только тогда я ничего не понял... Не посылай, князь, сотника, чую беду. Да и уж больно хорошо всегда в казацких делах татары обознаны, не с того ли? Сказал я джуре по-татарски, что нехорошо хозяин с русским затеял, а Мусий от злости кровью налился. Ещё тогда я понял, что татарский язык ему ведом, только не придал значения тому...

Магнат стал белый, как мел. Он вспомнил, как сбежал из-под охраны татарский мурза, которого стерегли шесть служебников, кого, как не сотника прокараулили дозорцы! Он ударил о стол кулаком, лицо из белого стало чёрным. Спустился казак.

- Сотника Мусия в подвал на дыбу*! Пся крев*! - заревел по-медвежьи Михаил. Он не любил польские ругательства, но по отношению к предателю оно подошло.

Пятеро казаков втолкнули сотника, упирающегося и обезоруженного. Небольшого роста, с могучими плечами, он был похож на половецкую каменную бабу со степных курганов. Казакам не удавалось связать сзади руки. Вишневецкий смахнул со стола полупустые кухли* и медленно пошёл к сотнику. Казаки застыли в ожидании развязки. Могучий кулак, размером в конское копыто, со скоростью молнии ударил сотника в лоб. Казаки перевернули Мусия лицом вниз и крепко связали руки. Конец верёвки продели сквозь кольцо в стене у самого потолка и подтянули на дыбу. Как ни бились князья, Мусий от всего отказывался. Куда подевался немой джура пана сотника, никто не успел заметить, а он, поняв, что случилось с хозяином, бросился в шинок с чёрного хода. Он сразу кинулся за помощью к Двойре, красавице с дьявольским умом. Немой знал, что на неё можно положиться. То ли был он хорошим любовником, то ли она предпочитала его из-за отсутствия языка. Джура был предан сотнику, как собака.

Кто и где отрезал ему язык, казаки не знали, грешили на турок и смотрели на беднягу с жалостью и уважением. На самом деле всё было иначе. Будучи слугой у киевского купца Ходыки, соблазнил его молодую жену. Похвастался кому-то этим во хмелю. Купчиха оказалась женщиной с характером. Зная всесильность Лейбы Лейзора, она попросила его о помощи... Двое пьяниц подкараулили виновника и как можно глубже отрезали ему язык. Лейба показал на кусок серебра, на который они могут отовариться в его заведении. Кусок был такого же размера, как отрезанный язык. Не мог же Лейзор и в самом деле за такую безделицу этим харцизякам отдать кусок золота, полученный от купчихи. Он же, всемогущий лекарь, побеспокоился, чтобы наказанный не отдал Богу душу, тем самым, спасая за "солидное вознаграждение" и душу купчихи от "геенны огненной*". Двойра научилась разговаривать с киевлянином знаками. Она была вдовой, её дядя Лейба Лейзор много лет назад лечил княгиню - Елену. В шинке она держала много трав и снадобий, которыми умела пользоваться. Помогала она всем и за любую плату, кто чем мог заплатить. Через несколько мгновений она поняла, что случилось с Мусием. В таких случаях джур тоже не миловали, особо не разбираясь в их виновности. Он плакал и просил помощи. Двойра пожала плечами:

- Что может бедная женщина против тех Вишневецких?

Немой отчаянно жестикулировал: "Как что? Разве уже золото не имеет силы? Разве пан Мусий не даст за её золотой десять своих?"

- Двойра не пан Бог, но кое-что может, - согласилась женщина

Мирон-Мусий висел с вывернутыми руками на дыбе...

Вся его разбойничья жизнь плыла перед глазами. Кому он оставит груды золота, ради которых с детства ходил по лезвию ножа. Вспомнились гуси, цыганские кнуты, Дьердь Дожа, куски окровавленного мяса на шестах - всего, что осталась от ватага Смереки, казачку Горпину с мешком на голове и многие другие грехи...

Двойра подметила на подходе к шинку начальника замковой стражи, пьяницу Пахома. Она завела его с чёрного хода в свою комнату. Зная пристрастие стража к хмельному, шинкарка надеялась его уговорить. Пахом не мог понять, что случилось с шинкаркой?! Тем более что он чуть ли не впервые в жизни не был должен в шинке. Пахома не нужно было уговаривать выпить. Он порылся в поясе и выложил на стол монету. Двойра замахала руками - не надо денег, пан Пахом её гость. Хитрая шинкарка затолкала какую-то тряпку себе под одежду и со слезами на глазах, показывая на живот, приговаривала:

- У меня такое горе, такое горе...

Пахом никак не мог понять, что хочет от него шинкарка, выпил ещё... Уж не хочет ли Двойра, чтобы он, старый казак, не ней женился? Двойра, а она была великой притворщицей, упала на колени перед сидящим на табурете Пахомом и со слезами умоляла спасти от княжеского гнева её мужа, которого оклеветали враги-завистники. У них такой богатый хутор. Просто пан сотник просил никому не говорить, что она ему жена. У них скоро будет ребёнок. Всё было так правдоподобно, что Пахом заколебался. Но вовремя вспомнил, что среди служебников, охранявших мурзу, был и его "родной" кум* Вареник. Пахом был уверен, что кроме Мусия никто не мог их перерубать. Даже тогда он об этом сам себе думал. Верил он и Павлу Дрибныце, не мог тот оклеветать сотника.

Начальник стражи встал и, протрезвев от воспоминания о куме, сказал:

- На нём кровь казаков и моего кума Вареника - ты его знаешь - осталось шестеро детей. В таком деле, Двойра, я тебе не помощник.

Он ушёл. По дороге его не кидало из стороны в сторону, что могло быть общего у него, пьяницы Пахома, и дуки Мусия? Изменника ждёт смерть у столба по казацкому обычаю, но было бы лучше поднять его на кол, как делают ляхи*...

Не успел исчезнуть Пахом, как в шинке заскрипели половицы, к Двойре зашёл сотник сердюков* Барило, казаки его сотни охраняли в разъездах князя Михаила Вишневецкого. Двойра, зная, кто перед ней, а в людях она разбиралась, выкинула тряпку с живота, как будто и не было слёз. Лукавая красавица усадила толстого до безобразия гостя с одной стороны стола, сама села с другой. Выслушав Двойру, он покрутил ус, глянул прямо и спросил:

- Сколько?

Она высыпала содержимое кожанного мешочка-капшука*:

- Это половина. Когда я получу пана Мусия, пан сотник получит ещё столько же.

- Э, нет, Двойрочка, ты меня за дурака считаешь?! Ты с Мусием завеешься, что тебя днём с огнём не сыщешь, дело не простое, всё золото вперёд!..

Двойра принесла второй капшук, сотник попробовал на зуб несколько монет, они были настоящие. Никогда Двойра так крупно не играла.

- Хорошо, сегодня перед рассветом получишь Мусия, вниз по Днепру, у...

- Теперь пан сотник Двойру за дуру считает! Сюда, пан Барило, только сюда, - Двойра показала под ноги, где был подвал.

Утром в замке подняли переполох, у подвала со связкой ключей в руках лежал мёртвый Пахом. В груди казака-служебника торчал старый турецкий кинжал. Пахом был застрелен из пищали казака в затылок. Кинжал принадлежал Пахому, его знали многие. Выстрела никто не слышал.

- Как это могло случиться? - спросил Дмитрий дядю.

- Пахом смертельно ранил казака, выпустил сотника из подвала, когда они проходили мимо, очнувшийся казак выстрелил ему в затылок...

Посланные в разные концы разъезды ничего не дали. К хутору была выставлена засада. Больше всех из шкуры лез сотник Барило, он давно говорил пану старосте, что нельзя доверять охрану замка такому пьянице, он за кухоль горилки чёрту душу продаст!

Прошло несколько дней, засада у хутора была уничтожена. Четверо казаков нашли свою могилу в днепровских плавнях...

Technorati Теги: Книга,Крым,Украина,История