Глава 
Пограничье - Украина
Рядом подвыпившие казаки о чём-то заспорили. Надворные служебники - городовые лубенцы спорили с низовцами - вольницей Дикого Поля. Попросили у Двойры две сотни неочищенных орехов. Видно неспроста стояла у стены толстая доска. Один за другим катилась по доске орешки, молнией сверкала кривая сабля. Все десять орешков были разрублены, но каждый удар сопровождался насмешками собутыльников низовцев. Молодой незнакомец спросил у Двойры, с чего смеются казаки. Ведь он же всё порубил!
- Вельможный пан, разрубить орех может и моя Циля ножом, но каждая зарубка на доске стоит рубаке кухоль горилки.
Молодой человек извинился и решил сыграть. Как не старался молодой пан, а он по одежде и манерам, да и в самом деле был княжеского рода, рубка была неуспешной - два ореха остались целы, а остальные восемь - с зарубками на доске от сабли. Волынский княжич Корецкий проиграл двенадцать кухлей горилки... Без разговоров и сожалений молодой человек рассчитался за водку. Однако, возникло сомнение, можно ли разрубить орешки, не повредив доску? Двойра обратилась к служанке: "Циля, покажи пану, в чём тое дело..." Девчонка взяла не очень тяжёлую сабельку гостя и встала к доске. Двойра пустила по доске два десятка орехов - все были располовинены, царапин не было. Сивоусый запорожец, еле стоящий на ногах, обнял девчонку и заявил, что он всю жизнь искал такую жинку, чтобы уйти из куреня и наплодить детей. Циля отстранила пьяного и сказала, что старый пан есть казак, а Циля есть еврейка.
- Подумаешь дела! К попу - на крещение, а там и под венец!
Двойра глянула на старика и спросила, кого из детей хочет иметь казак?
- Хлопчиков, дивчаток!
-Я не про то спрашиваю! Кого - казаков или евреев?
-Почему евреев?
- Да потому, что все, кого родила мать-еврейка - евреи. Для вас Иисус - сын Божий. Пусть даже так, но для нас, евреев кто его отец - неважно. Его родила еврейка и для всех нас он такой же, как все мы!
Долго ещё гудел шинок, кого здесь только не было: казаки, мещане, крестьяне и даже несколько ногайцев-мангытов, пригнавших менять на муку лошадей.
Ивана с сыном Двойра приняла, как близких людей. Иван передал ей письмо от дяди - Хаима Лейзора ко княгине Елене Вишневецкой, в котором тот просил дать достойное воспитание сыну его погибшей хозяйки - Барбары Пясецкой. Двойра представила княгине пана Яна, как дальнего родственника погибшей. Как истинный шляхтич, он почти не бывает дома, не избегая дорог войны и удачи. От возможности остаться в Лубнах он вежливо отказался, сославшись на то, что уже в Путивле должен догнать польское посольство в Москву, едущее для заключения мира перед растущей турецкой угрозой... В самом деле, Иван уехал в противоположном направлении на Томаковку - он не забыл приглашение кошевого Байды.
Томаковка встретила Ивана запустением и кучами золы на месте казарм- куреней, обгоревшим до земли частоколом. Плотов-паромов тоже не было. Никого и ничего, если не считать скопища гадюк. Вернувшись на берег с острова вплавь, долго обтирался после холодной ещё воды. Ни дозорцев, ни лодок! Стал пробираться вдоль берега вниз по течению. Ехал очень долго, увидел далеко от берега мальчонку в лодочке, решил расспросить у него, что здесь к чему. После громкого окрика мальчишка лягушонком ушёл под воду. Иван внимательно следил за водой, мальчишка нигде не выныривал. Иван с досадой подумал, что тот утонул, бросил длинные поводья лошадей на куст, быстро снял сапоги и нырнул в холодную воду. Вода обжигала тело, но цепкий взгляд единственного глаза поймал деревяшку, которая как поплавок, двигалась к берегу. Иван развернулся и поплыл следом к берегу. Несколько чаек с криком кружились над деревяшкой, предполагая добычу.
- Шустрый чертёнок, сейчас догоню, - успокоил себя Иван. Выход из воды на берег всегда особо труден. Как стрела из лука, перед самым носом Ивана мальчишка выскочил на берег из воды. Чем-то блестящим взмахнул перед конской мордой и кошкой вцепился в седло. Породистый скакун понял, что это не его наездник и в ту же секунду сбросил наглеца в кусты. Мальчишка, как заяц, бросился было бежать в другие прибрежные заросли, но споткнулся о ловко подставленную ногу, дёрнулся в могучей руке и затих.
- Так ты ещё и конокрад, хлопче? Ну-ка, веди к своему батьке, пусть тебе всыпет!
- Нету у меня никого.
- С кем-то ты живёшь?
- Жил у деда, да он недавно помер, царство ему небесное.
- Ну а где твоя хата?
- Была вон в том овраге, да ногайцы сожгли. Живу в лодке на реке - от деда остались шкуры лошадиные, сено. Рыбы здесь много, ловлю и сушу про запас. Пусти, дядько, я и тебя рыбкой угощу! Птаха-зрадница меня выдала, так дед чаек звал, и не даром.
- Ладно, плыви, только вода уж больно холодная. Чужих коней больше не воруй! Может, дать тебе сухарей, если взаправду сам живёшь?.. Как тебя зовут?
- Шахом.
- Это имя или прозвище?
- Кличка. А так я Яцько, Яшка.
- Ты случайно не слыхал, куда с Томаковки люди подевались?
- Дед говорил, что мало казаков с есаулом с моря обратно вернулось. Ещё говорил, что атаман Байда у турок в цепях сидит. Потом дед говорил, что был ещё поход на Крым по суше, вроде хан тамошний племянника обошёл, и сам на трон уселся. Ну а племянник, что воротами в Крым заведует, сильно взбунтовался против нового хана. Таким страшным казался хану племянник, что нанял хан на помощь наших казаков - своих врагов. Обещал хан много, а дал мало за поход. Переругались казаки на Томаковке, разбрелись, кто куда. Сказал дед, что по весне где-то здесь объявятся... Да, видно, где-то другие места обживают. Просил перед смертью отыскать моего крёстного есаула Фёдора Московитина, да сказать, чтобы остерёгся казака Семёна Шило, что трётся среди низовцев для старосты Дашкевича.
- Может, слыхал, кто на Крым атаманом ходил?
- Кашевар войсковой бывший - Федот Гречка.
- Смотрю, Шах, ты малой-малой, а всё толком знаешь!
- Дед Иван завсегда говорил интересно. Сам-то я ни казаков, ни татар не видел.
- Что, и батьку с матерью не видел?
- Может мать и видел, да только не помню, её на аркане какой-то ногаец уволок. А батькой моим был какой-то агарянин с сычиными перьями на шлеме. Иногда дед, подвыпив, советовал мне, когда вырасту, снимать с плеч любую голову с теми вражьими перьями! Всё зло от них. И тебя, дядька, сперва перья увидел, а потом остальное. Думал сперва коней твоих угнать, а потом, как дед советовал, снять тебе голову с перьями, когда уснёшь.
- Ты что же, петушиные перья от совиных не отличишь?
- Если сова - сыч, то сыча знаю, а петуха не видел, дед говорил, что он у каких-то курей в атаманах ходит.
- Выходит, дед везде бывал, а тебя с собой не брал. Где же ты жил, если не врёшь?
- Когда летом, в реке становится мало воды, к самой воде спускались старики и женщины, и под крутой берег рыли норы в берегу реки наклонно вверх, как повыше поднимутся того, чем вода в половодье стоит, устраивают подземное кубло - схрон. Туда и сушёной рыбки, и желудей, орешков, зерна припасут. Сам ход-нору лозой оплетают, чтоб не обвалилась земля. У каждого хода есть своя метка. Когда на бекетах дозорцы дым пустили, казаки свою живность в стороны гонят, а казачки с детьми ныряют в те схроны и отсиживаются, пока погибель не минёт... Мамку дед Иван обзывал глухой тетерей - не успела со мной спрятаться. Меня тот ногаец в кусты забросил, а мать уволок на аркане, я говорил уже... Сразу дед Иван сильно злился, что я ему "руки и ноги связал", а потом своей вдовой куме стал оставлять меня.
- А что, Шах, я собираюсь низовским казаком стать, пойдёшь ко мне джурой?
- Ей-богу, пойду, только подожди немного, кое-что нужно забрать с лодки.
Не успел мальчик затащить свою лодку в кусты, как стало садиться солнце. Яшка переоделся в сухую, перешитую со взрослой одежду, и тащил с собой большой свёрток. Иван приготовил мальчишке свою вьючную лошадь. Лихорадочно работал мозг, куда ехать дальше? Случайно вспомнил про Черкасского побратима - Михайлу Еськовича, как казаки за глаза называли того ни Миша, а Миса... Едем в Черкассы, подумал Иван, кто-кто, а Михайла всё про низовцев знает, где искать казаков Байды. Принятое решение прибавило настроения. Мальчик, словно клещ, прирос к конской гриве. Дикое поле заворожило обоих - и видавшего виды горца, и сироту с великой реки. Стали попадаться за дубовыми частоколами зимовники-хутора... просторный двор Еськовича встретил их неприветливо - хозяин был в отъезде, сопровождал поляков в ставший русским Путивль. Нежданных гостей никто не встретил, пришлось искать корчму, чтобы пополнить запасы еды в дальнюю дорогу. Было воскресенье, люди спешили в церковь. Расталкивая казаков и мещан, к Ивану бросился здоровенный черноусый казачина:
- Дядька Ян! Живой! Вот здорово!
С трудом Иван узнал своего джуру по Московскому походу:
- Ну ты и вымахал, Илько! Как батька? Жив, здоров?
- Да нету батьки. Когда я с похода вернулся, его уже не было - помер. Говорила мать, за грудь схватился, захрипел и всё!
- Царство ему небесное!
- Заедем к нам, дядька Ян, мать будет рада увидеть Вас. Она тогда за нас обоих молилась, просила Богородицу защитить нас в том походе, чтоб вернулись живыми и здоровыми.
- Не сам я, Илько, с джурой, мы к пану Михайле заехали, а он в отъезде. Знакомься, Шах, когда-то, чуть постарше тебя, Илько ходил со мной в далёкий и страшный поход!
Забегали домашние, засуетились работники, не смотря на воскресный день, резали гусей, курей, уток, завизжал кабанчик... Не прошло и часа, ломились от еды столы, а на них добавляли и добавляли еду и выпивку. Позвали соседей и друзей. Залюбовался Иван Ильковыми друзьями: молодые, крепкие, хорошо одеты, дорогими саблями опоясаны. Хоть ставь один к одному вместо дубового частокола, ну один к одному. Позвали божьего человека - слепого кобзаря, чтобы правду послушать из его уст. Седой, слепой вместо кобзы держал старинный степной кобыз, какие возят с собой кочевники.
... Густой бас старика сливался с рокотом кобыза. Песни-думы сменяли одна другую. Были они о походах казаков на врага. Так неистово играл на скрипке старый шинкарь Абрам, а этот ещё и поёт! Иван смотрел на горящие свечи и видел то, о чём из глубины души поведал кобзарь. Безбрежное зелёное море степи, стук кованых и некованых коней, скрежет стали, свист стрел. Грозное казацкое "Слава!"*. Воображение подогревалось доброй пшеничной водкой...
Иван обратил внимание на то, что за столом сидят казаки, лицом похожие на татар и турок, хотя похожие лица он видел на окраинах Карпат...
Он знал, что кобзарям платят за игру, вытащил из пояса четыре золотые монеты и положил виртуозу в опущенную после игры руку. Рука вздрогнула, кобзарь понял, что ему дали не медяки, и даже не серебро...
- Что сыграть вельможному пану?
- Что-нибудь давнее, как и откуда появились казаки в степи? Кем они тогда были? Откуда взялись длинные чубы на бритых головах? Почему многие казаки больше похожи на татар и турок, чем те на самих себя? Не были ли когда-то те и другие одним народом?
- Пан спрашивает о том, о чём в Черкассах и Каневе говорить смертельно опасно. Если пан - смелый человек и не боится смерти, я расскажу ему про старину в другом месте. Когда не так давно я ещё был казаком, в Черкассы наведывалась одна старушка-знахарка, которая лечила пол Дикого поля. Сколько лет ей было, не знаю, но хозяйка этого дома, Оленка - её правнучка.
Секретов для той знахарки не было. Как-то переходила эта бабулька Днепр по неокрепшему льду и провалилась под лёд, было ей уже не мало за сто лет. Перепутать её с кем-то я не мог, немало татарских стрел она из меня повыколупывала. Вытаскивала пальцами наконечники, как гвозди из доски. Тогда раны заживали, как на собаке. Как было не помочь? Надеялся на многочисленные проруби, где казачки бельё полощут... Сразу нас с ней за водяную нечисть приняли, а потом, кто посмелее, на полотнах к берегу подтащили. Наших казачек ничем не удивишь. Зрение я потерял позже, от татар на бекете отбивался, в смоле обгорел, да в болоте промёрз... К их костру шёл - ещё видел, а если бы жеребец на свист не подоспел, там бы мои кости и истлели... После проруби, на пасеке покойного Харитона больше недели провалялся, а бабулька словно летом искупалась. Поила меня чем-то покрепче, чем горилка с испанским красным перцем. Рассказывала она мне сказки степные, а они правдой оказались... Завтра с утра пораньше приходи в соседний шинок, расскажу тебе, что знаю о седой старине. Только запомни - никто правду не любит, а больше всех пан Остап. Как-то на хуторе хорошо выпили, обо всём поговорили, а когда мы с казаком Семёном ушли, все сгорели заживо...
...Утром кто-то из первых посетителей шинка в кустах обнаружил мёртвого кобзаря с проломленным черепом. Ограбления не было. Четыре золотых дуката и три пригоршни медяков с серебром никто не забрал у убитого. Много народа собралось на похоронах Нечипора Цыбулая, какой был казак! В огне не горел, подо льдом не тонул!..
Иван засобирался в дорогу и обратился к Млынскому:
- Слушай, Илько! Вижу, хозяин ты, да и сестры твои непоседы, как ты думаешь, не оставить ли мне у вас на годик-другой Яшку Шаха? Будет по хозяйству помогать, да и среди вас, казарлюг, и сам казаком станет!
- Любо, дядько Ян! Ты лях, да коль в тебе есть сочувствие к нам, казацким сынам, то нам подавно друг о друге думать надо! Грубоваты мы бываем, и крутоваты не в меру, а когда к нам по-хорошему, то и мы тем же ответим. Ну а сам-то куда? Домой в Польшу?
- Да нет, Илько, мне на низ Днепра надо, были там у меня друзья, братом звали...
- Чудно говоришь, дядька Ян, тебе в Лубны надо, к Вишневецким на службу!
- Был я и там, Илько, только трудно таким, как я кому-то и чем-то быть обязанным. Такой вольной волюшки, как на Томаковке, мне не приходилось видеть нигде.
Обратился к мальчонке:
- Ну что, Яша, ты останешься здесь у Млынских. Через год-два заберу тебя, если жив буду. Забирай свои вещи, да не забудь деда своего икону Покрова Пресвятой Богородицы, слушай хозяйку и её домашних.
Млынской сказал гостю:
- Трава подрастает, скоро наши соленники-чумаки* двинут в Крым, идут они медленно, но с ними безопаснее. Ногайцы и крымцы их не трогают, в дороге им сам чёрт не помеха. Узнаешь от них, что нужно. Когда будет удобно, отстанешь. Я с их атаманом сам договорюсь. В их валке и моей семьи шесть пар волов будет идти с подсоседками.
- А что, Илько, соленники не на своих волах ездят в Крым?
- Кто как, а большинство из них - голота, наймиты. Как-то закортило, и я с ними в Крым ходил.
Чумацкого атамана звали Данило Мовчун, у казаков было принято с юмором давать противоположные прозвища... У атамана рот почти не закрывался, часто даже сам с собой беседовал. Особой темой были друзья атамана соленников: Ислам-Гирей Перекопский и лучший провидец пана Остапа Дашкевича - Семён Шило.
- Вроде нехорошо за своими следить для хозяина. Кум Шило молодым был добрым казарлюгой, детей не было, жена умерла. Запил-загулял казак, задолжал в шинок немало. Тут староста и положил на него глаз... Долги заплатил, одел, обул, оружием обвешал. Хитёр Семён, что нужно казакам за порогами знать, им расскажет по-свойски. Вернётся в Черкассы, что сочтёт нужным, старосте доложит, приврёт для убедительности. И волки сыты, и овцы целы, - считал атаман чумаков, - Подойдём к хутору, расскажу, куда тебе дальше путь держать...
Недолго Иван шёл с чумаками, на границе староства с Диким полем его схватили служебники Черкасского старосты Дашкевича, доставили в замок и посадили в подземелье.
... По воле судьбы, именно там он встретился со старыми знакомыми - Габаем и Федотом Гречкой. К удивлению Ивана, они стали настоящими друзьями. С трудом верилось в атаманство Федота Гречки в Крымском походе. Как-то был разговор о том, что ничего нельзя скрыть от старосты, видно, и кроме Шила у старосты хватало осведомителей.
Часть дубового сруба подземелья была выше уровня земли, и оттуда через щели проникал рассеянный свет. Хотя в брёвнах темнели ржавые кольца с кусками цепей, пленников не связывали и не приковывали. Староста был уверен в своих дозорцах, которыми командовал молчаливый Дмитро Таванец. Лет тридцать было сотнику с золотой серьгой в ухе, с длинными свисающими чёрными усами и таким же чубом-оселедцем за ухом. Если кто-то из его пленников был обделён хлопцами-дозорцами, тот получал строгий нагоняй. Сотник любил слушать, но не любил говорить. Ивана Таванец помнил по Московскому походу, так как был при Дашкевиче. Он помнил, что этот лях-панок вступился за Мису - Михаила Еськовича. Пан Остап, как всегда, мудрит, по Дмитру - лях мешает - заруби, да концы в Днепро...
Иван обратил внимание на то, что у сотника есть привычка проверять наощупь серьгу в ухе. Даже усам он уделял меньше внимания. Иван, потерявший счёт дням, как-то увидел этого грузного казачину, как тот ползал на коленях и руками наощупь что-то искал. В его ухе уже не блестела серьга. Дозорцы сказали, что он мог потерять её в шинке, усмиряя драчунов. Хотя его громадные кулачищи действовали безупречно, досталось и их хозяину. Иван спросил сотника:
- Ты последний в роду?
Тот молча кивнул головой:
- Моя крёстная передала мне крест и серьгу, сказала, что это - моего покойного батьки...
- Богатенькая крёстная, такой же батька, а по тебе, сам себе думаю, так не скажешь, - не смолчал Федот Гречка.
- Говорила крёстная, что батька с джурой попал на татарскую засаду у бекета*, на троих пошёл сам, а четвёртый сзади его срубил... Джуру послал, в бордюге хлопцев разбудить на подмогу. Мальчишка ослушался - вернулся и рубанул батькиного победителя. В зажатой руке ордынца был крест с цепочкой, да эта серьга с батькиного уха. Крёстная - сестра этого джуры...
Иван вспомнил, что в его новенькой вышиванке* зашита золотая серёжка - подарок-оберег Ильковой матери.
- Даже если стану казаком, мне нельзя носить серьгу в ухе* - я в роду не последний. Бери, тебе нужнее.
Турецкий кинжал Таванца ловко срезал складку на рубашке. В громадной ладони блеснула серёжка. Таванец застыл в нерешительности.
- Это же моя серьга! - Подошел к лучику света через сруб, покрутил серёжку, - Вон и надпись та же, не по-нашему...
Габай прищурил зоркий глаз и прочел:
-"Ак-су" - по-вашему "Белая Вода", но у многих степных народов это - женское имя. Так что носила их какая-то степная красавица. Надпись тюркская - наша...
- Не верится мне, чтобы батька с какой-то чужой бабы снял серьгу и сам носил, - Дмитро хотел привычным движением вставить серьгу в ухо, но она не входила, - Да это же парная к моей серьге - ушко в другую сторону! Слушай, лях, откуда у тебя эта серьга?
- Ну, это ты не у меня спрашивай, а у казачки Елены Млынской. Я ходил в поход с её сыном Ильком вместо больного мужа...
- Это же моя крёстная! Спрошу у неё, откуда могла взяться вторая серьга. Что-то не то, что мне говорили, получается.
Не видя ничего впереди себя, крепко зажав в своём кулачище серьгу, Дмитро, обычно медлительный и неторопливый, быстро пришёл ко двору Млынских. Усадьба была обнесена добротным дубовым частоколом, над воротами торчала караульная будка-башенка. Дозорный хорошо знал сотника, что он крестник хозяйки. Без вопросов открылась калитка в воротах, затейливо окованных железом. Его, радостно щебеча, встретила младшая дочка Млынской - Марийка.
- Марийка, позови, пожалуйста, мать, мне нужно с ней поговорить.
- Зачем звать, она всегда рада тебя видеть, Митя, иди за мной.
В просторной передней комнате с образами Иисуса Христа, Богородицы с покровом в руках и Николая Угодника горели восковые свечи. Крёстная закончила молитву и повернулась к дочке. "Видно, что-то для Илька просила у Бога", - подумал с завистью Дмитро.
- Мама, - Таванец раскрыл ладонь, и на ней заблестела золотая серьга старинной восточной работы.
Млынская поняла вопрос и провела крестника в другую комнату.
- Что же, Митя, рано или поздно, ты должен был узнать правду. Я давно хотела рассказать её тебе. Твоё детство затянулось от ребёнка до казацкого сотника. Извини, сынок, за прямоту, но при всех твоих достоинствах и заслугах ты был и останешься холуем при всесильном старосте... Уж так повелось, что таким не говорят плохое о хозяине, которому он предан, как годовалый щенок!..
Таванец сжал кулак. Побелел не только кулак, но и лицо. Млынская разжала кулак и взяла из его ладони серьгу...
- Митя! Это не та серьга, которую я дала тебе в детстве! Дала, чтобы защитить твоё сиротство, ведь ты многим ей обязан!
- Более того, я дорожил ей больше себя самого, носил, как батькину память.
- Знаю, Митя, что ты никогда не врёшь, скажи, что случилось с тем паном-ляхом, который был нашим дорогим гостем? Ведь эта серьга была у него! Он жив? Здоров?
- И то, и другое, но он в подземелье замка, под охраной моих хлопцев. Староста его ещё не допрашивал. Когда допросит, то, скорее всего, утопит, как обычно бывает с теми, кто знает что-то лишнее...
- Ну что же, сынок, ты уже давно больше, чем взрослый, и можешь услышать страшное от своей крёстной... Давно уже приходила сюда в Черкассы из Дикого поля одна старушка. Умением и силой духа святого она лечила людей. Казаки и казачки звали её характерницей. Степняки за глаза звали её Джамауз-Кемпир* - ведьмой. Так вот, однажды позвали её к больной женщине, которая бредила в чужом дворе, в чужой хате... При той больной было двое детишек - мальчик и девочка. Знахарка то ли из бреда, то ли свыше узнала, что больная - невестка её сына, а мы её правнуки. У прабабки не было своего жилья, она жила там, где лечила кого-то. Когда мать умерла, я её очень боялась. Бабка это поняла и оставила меня у богатого мельника, которого вырвала у смерти своими сверхъестественными способностями. Пока была жива жена мельника, мне жилось очень хорошо. Когда он овдовел, я была почти взрослая. Я любила твоего отца, Митя, а выйти замуж пришлось за вдовца. Что пришлось пережить - словами не передашь. Перед этим твоего отца привезли с бекета-дозора между двух лошадей, прабабка с Остапом отхаживали его всю зиму, считали все его безнадёжным. Только подняла и его прабабушка. Остап напросился к твоему батьке джурой. Как только Таванец смог сам сесть в седло, они с братом уехали на бекет - охранять степную границу...
Прошло немного времени, и на них наехал татарский разъезд. Твой отец послал Остапа разбудить казаков в бордюге* у речки. Твой батька долго рубился против ордынцев, а его джура Остап с камышиной во рту решил спасти свою шкуру в речке. Когда Остап выбрался из воды, и батька твой, и казаки в бордюге были перебиты, а разъезд татарский ушёл своей дорогой...
Остапчик забрался на осиротевшую "фигуру"*, кресалом зажёг трут, потом смолу на "фигуре". Сигнал подхватили дальние бекеты. Татар у Черкасс перехватил староста Полюс, многие из них не вернулись в свои кочевья...
Остапчику опять повезло, за сигнал с бекета его взял к себе и пригрел сам Черкасский староста (Сенька-Русак - славный казак*)...
Белорусско-литовский державца городка Речица на Днепре стал грозой пограничья. Прозванный Полюсом, он в разное время начала XVI столетия был старостой Киевским, потом Черкасским и Каневским.
- ...Ничего бы этого я не знала, если бы не позвала меня умирающая прабабка-характерница. Страшно было до ужаса, но не пойти я не могла. Лежала она на хуторе Харитонихи. Как во сне, передо мной зашёл к ней Остап. Меня за ширмой цветастой оба они не видели. Прабабка обозвала Остапа полозом-желтобрюхом*, ругала за трусость, что предал Таванца и других казаков. Остап зло рассмеялся и спросил, что если бы он погиб, ей было бы легче? Требовал отдать ему её адскую силу и двигать в ад-пекло...
- Таким, как ты, Остап, нельзя быть характерником, ты будешь сеять зло, а я всю жизнь силой святого духа спасала людей и служила Богу.
... Как туман, появился и исчез Остап. Казалось всё сновидением. Мне нужно было выйти поздороваться, но не слушались ни ноги, ни руки, ни язык. В это время зашла молодая смуглая женщина, взяла от печи рогач и ударила им в потолок над головой характерницы. Прабабушка прохрипела:
- Дай мне свою руку!
Не колеблясь, чужеземка протянула ей обе руки сразу. Та уцепилась за них и застыла... Смуглянка наклонилась к мёртвой, закрыла ей глаза, потом поцеловала в лоб. Забрав прабабушкину трубку-кальян, незнакомка ушла.
Сотни людей провожали тогда свою спасительницу и хранительницу в последний путь.
...Млынская посмотрела на крестника:
- Митя, староста говорил когда-нибудь, что я его единственная сестра?
- Нет, крёстная, не говорил.
- Один раз за всю жизнь я просила его не забирать больного мужа в поход. Отказал он тогда перед тем Московским походом, сказал искать замену... А найти ту замену было негде. Выручила Божья мать, послала чужеземца-ляха, тот, чужой нам, понял наше горе. Во время того похода муж умер, а я стояла на коленях перед Покровом Пресвятой Богородицы и просила укрыть плащаницей единственного сына и того чужеземца. Молила, чтобы вернулись живые.
- Дмитро, ты должен помочь тому ляху вырваться из когтей пана Остапа!
- Ещё никто не бежал из наших подземелий, но я подумаю... Крёстная, ты не объяснила за серьги, чьи они были?
- Прабабка подарила мне их перед свадьбой со вдовцом Млынским. Я их боялась, хранила, но не одевала. Они - обереги, хранят того, кто их носит. Твоя хранила тебя, а эту я подарила человеку, которому наша семья обязана своим благополучием, с той же целью, что и тебе! Верни её хозяину!
- Он сам мне её отдал!
- В таком случае, ты сам должен стать оберегом! С такими вещами не шутят, за ними стоят заговоры не только на жизнь носящего, но и многое другое, непонятное для непосвящённых в те тайны древних целителей и характерников...
- Буду думать, - сказал, уходя Дмитро...
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Есть мнение.