9 февр. 2009 г.

ТАЙНЫ ДИКОГО ПОЛЯ

Глава 33-2_1_1

Опришки*

Прикарпатье со своими стройными лесами, красивыми речками и сегодня наполняет людей гордостью за свой край. Так было всегда, и сотни лет назад тоже...

Живописная Быстрица ранней весной становится непокорной, наполняется талыми водами и чем-то напоминает поднятую из берлоги медведицу или обезумевшего от горя крестьянина, которого лишили всего, с чем связана его трудная жизнь.

В стороне от богатого панского дворца, запрятанная в глубокой долине стояла деревушка, каких в Прикарпатье многие тысячи. Как бы сложилась судьба Иванка, представить нетрудно. На его верхней губе стали пробиваться чёрные усики. Это было время, разделяющее ребёнка и взрослого.

Если чем и была богата убогая колыба на берегу Быстрицы, так это детьми. Старшей была красавица Маруся. Взгляды многих легиней приковывала она к себе, да видно не только их!.. Накинул на дивчину глазом рукодайный* пана Пясецкого - Станислав Хлука. Сам Пясецкий редко бывал в фольварке, предпочитая грубому холопству своё великопольское имение где-то в Карпатах.

Маруся с Иванком собирали в лесу грибы, когда, как снег на голову, налетел панский прихвостень Хлука: "Кто позволил собирать грибы в панском лесу?" Маруся бросилась бежать. Рукодайный рванул коня в сторону мальчика. Увидев, что конь обходит стороной, он выставил сапог в стремени и со страшной силой ударил Иванка в грудь. Бросив мальчика без признаков жизни, с диким смехом Хлука погнался за Марусей. Полуживой приполз домой Иванко, а Маруся пропала. Не стало сестры, первой на селе красавицы.

Пошёл к управителю отец - старый Илько Деревий. О чём говорил и как, того никто не знает, только с конюшни выкинули изуродованное канчуками тело. На кладбище за церковью появился свежий деревянный крест.

Долгими часами простаивала мать на коленях, умоляя Божью Мать покарать кровопийцу Хлуку. Но ни Божья Мать, ни её сын Иисус Христос не обращали внимания на мольбы простой крестьянки. Люди посоветовали ей обратиться с жалобой к случайно приехавшему хозяину - пану Пясецкому. Только кто допустит крестьянку-холопку к вельможному пану? Удалось подойти к нему, когда в окружении соседей-панков выезжал из фольварка*.

Пан Пясецкий сделал вид, что не понимает "мужицкий" язык. Сосед-шляхтич* посоветовал "наглой" крестьянке уносить бегом ноги, пока вельможное панство не пустило на неё голодных охотничьих псов. Страшная плеть пана Пясецкого опустилась на голову крестьянке, сбив её с ног. Даже не пытаясь объехать лежащую на земле женщину, шляхта понеслась к лесу. Стих собачий лай и топот лошадей. Всё произошло на глазах Иванка, видевшего всё из-за ствола старой груши. В оцепенении он ждал, что сейчас следующая лошадь наступит на мать. Но лошади оказались благороднее своих хозяев. Лицо матери было обезображено плетью. Большая семья Деревиев бедовала, а огонь в душе рос. Смирившаяся с горем мать, стоя на коленях перед образом Святой Девы, повторяла: "Покарай их Бог, Люциперов!" Иван прошептал: "Я их покараю, мама!"

Несколько лет всего прошло, возмужал Иван. Не одна газдивская дочка провожала его взглядом, да и молодуха прихорашивалась, заметив могучего легиня. Только не ими было занято его сердце. Как-то в лесу за селом он вышел к Быстрице, та буйствовала своей весенней силой. Ещё не стаял снег во многих местах, прячась от горячего солнца. Что-то странное мелькнуло в воде. Иван бросился берегом ниже и понял, что плывёт человек, даже не плывёт, а его несёт. Бросившись в ледяную воду, он вытащил труп из воды. Человек его роста, лицо разбито о камни... Набросал веток на труп и бросился домой. Сказал матери: "Пришло моё время. Если бы не вы, я бы давно рассчитался с Хлукой и Пясецким. В речке я нашёл труп, похожий на меня, похорони хлопца вместо меня рядом с отцом, а за меня не думай. Пан Бог терпел и нам велел".

Как ни отговаривала мать сына, как ни убеждала, что ни сестру, ни отца не вернёшь, только схватил он отцовскую бартку, хлопнул дверью родной колыбы, глянул на высокую соломенную крышу с гнездом аиста, сильно защемило сердце...

Переодев труп в свою одежду, бросил его обратно в речку. Поймали тело возле Богорочан, и рядом с могилой старого Деревия появилась свежая... Взяла мать грех на свою душу. Боялась за детей, а их ещё оставалось пятеро.

Вскоре нашли Станислава Хлуку в лесу с надвое разрубленным черепом. Кто его зарубил, осталось загадкой.

Пошёл Иван на Чернагору*, были слухи, что ходят там "чёрные хлопцы", рубят панов и их прихвостней острыми топорами. Может, и были уже опришки, а может быть, их народ только выдумал... Исходил Чернагору, а опришков не нашёл. Говорили чабаны, что видели, были вроде, говорили, в Рахове, что в Закарпатье...

С полонин уходили стада, сотнями лет не менялось ничего в жизни гуцулов*. Подошла зима и застала его в венгерском Закарпатье. Обезлюдели горы, как зверь, зажатый голодом и холодом, прятался Иван по расщелинам. Голод погнал в долину, к огонькам человеческого жилья. Он постучался в самую бедную, стоящую на окраине халупу. Знал, что делиться будут только там, где ничего нет. Что говорил, чем покормила легиня хозяйка, не запомнил Иван, запомнились только проклятия в адрес шинкаря-еврея.

Проспав немного сидя, он был разбужен руганью хозяина, которой тот награждал жену. В хате была нищета, хозяин щеголял дырявой телогрейкой и доказывал жене, какой нужный человек шинкарь Шмуль. Иван потихоньку ушёл, потянуло его к сельскому шинку*. Когда последние посетители разбрелись, Иван постучал в уже закрытую дверь заведения и позвал: "Шмуль!"

Перед удивлённым шинкарём стоял незнакомый легинь с поднятым топором. Схватив шинкаря за волосы, он приставил лезвие к горлу. Дрожащими руками шинкарь насыпал муки и ещё чего-то непонятного. Потом протянул незваному гостю какую-то жидкость с неприятным запахом. Иван плеснул её на свечи, и весь стол загорелся голубым огнём. Тушить он не давал, а когда огонь уже стал облизывать стены, пустил шинкаря. Шмуль кинулся к тайнику и, несмотря на грабителя, стал выгребать деньги и расписки.

Иван не без труда отнял у него серебряные и золотые монеты. Шинок сгорел, собранное богатство отобрано, что оставалось делать шинкарю? А Иван, как уверенный в своих силах медведь, не спешил уходить. Он постучал в ту же халупу. Хозяин спал, а старуха открыла дверь и спросила:

- Чего тебе?.. А, опять ты? Ну, заходи.

- На, хозяйка, тебе на хозяйство, - гость высыпал оторопевшей женщине горсть серебряных монет.

Видно тайник у "бедного" Шмуля был не один, и в самом центре села, как гриб на поляне, вырос новый шинок. С захваченным серебром и золотом остаток зимы пролетел незаметно.

Сошёл снег и Иван пустился на поиски опришков. Но тех так и не было. На одной полонине старик-чабан пожаловался, что заходили польские збуйники*, взяли силой несколько овец и брынзу, что теперь скажет хозяин овец? Иван протянул чабану золотую монетку:

- Купишь и отдашь.

От костра-ватры подошёл парень:

- Возьми меня с собой!

- Куда?

- Я сирота, мне всё равно, куда идти. Куда ты, туда и я.

Иван задумался, потом махнул рукой:

- Пусть будет.

С полонины на полонину переходили легини, их становилось всё больше. Однажды ватаг с полонины пожаловался на заброд - польских збуйников. Тем, кто вырос в Карпатах, не составило труда догнать горстку бродяг. Против ожидания старший из поляков бросил оружие на землю, то же сделали и его люди.

- Кто вы?

- Да называют нас збуйниками, а мы - крестьяне! Допёк нас пан Пясецкий, сдурел на старость, сто дьяволов ему в печёнку! Когда забрали черти пани Пясецкую, сироту-панянку до венца повёл, а она ему во внучки годится. Покупает, меняет, а самого черти никак не дождутся!

- То так, - согласился Иван. Взяв с собой младшего из поляков, которого звали Кшиштофом, Иван направился к богатому фольварку Пясецкого. Кшись хорошо знал, где что находится. Он один из всех збуйников был из дворовых людей. Его мать была кухаркой, а отец - кучером-машталиром.

Старику Пясецкому захотелось, чтобы на турецкий манер, молодой хозяйке прислуживал евнух. Такая мысль дошла до кухни. Бедная Ванда упала в ноги грозному пану. Тот приказал всыпать канчуков и матери, и сыну, и отцу. Как ни упирался богатырской силы отец, его засекли гайдуки насмерть. Пока возились с отцом, мать вырвала окошко в клуне и вытолкнула сына:

- Беги и забудь сюда дорогу.

В горах нашёл беглых крестьян и стал збуйником. Проще всего было сжечь усадьбу, но этого казалось мало. Решили проскочить в панский дом во время службы в костёле. Тогда, как говорил Кшись, в усадьбе почти никого нет. Спальня была большая, среди массы тряпья, оставшегося от прежней хозяйки, не представляло труда укрыться двум мстителям. Ждать пришлось очень долго. Появилась молодая хозяйка, вряд ли ей было больше семнадцати лет. Иван решил ждать хозяина, ничем не выдавая своего присутствия.

Красавица уткнулась головой в подушку и, по-детски всхлипывая, плакала, будто пришла не из костёла, а с похорон. Заскрипела дверь, вошёл грузный пан Пясецкий. Иван толкнул Кшися, чтобы тот не спешил... За поясом пана торчали грозные немецкие пистоли. Над широким ложем висела изукрашенная плеть. Ни слова не говоря, Пясецкий ухватился за неё:

- Барбара, ты опять за своё? Я потратил на тебя кучу золота, и ты будешь делать всё, что от тебя требуется. У меня нет наследников, всё останется тебе, но это нужно заслужить. Ты будешь греть своими персями мои больные ноги.

Просвистела плеть и заставила повиноваться. Барбара стащила громадные сапоги, раздела своего ненавистного мужа... Один из пистолей пан положил под подушку, что осталось незамеченным для мстителей. Как побитая собачонка, раздевшись, Барбара легла в толстых, с набухшими синими жилами ногах своего грозного тирана. Иван ждал. Сперва раздался храп хозяина, а потом прекратились всхлипывания его молодой жены.

- Сделай так, чтобы пани не подняла крик, а я займусь паном.

Две тени метнулись к ложу. Кшись схватил шляхтянку и закрыл ей рот рукой. Иван толкнул спящего пана лезвием топора. Тут произошла оплошность, стоившая Кшисю жизни.

Барбара рванулась с нечеловеческой силой, мгновения замешательства хватило пану, чтобы выхватить пистоль и выстрелить в Кшися. Вторая рука потянулась ко второму пистолю, но было поздно. Острая гуцульская бартка оборвала жизнь тому, кто привык отнимать чужие. Барбара стояла в оцепенении с открытым ртом.

- Тихо пани будь, если за паном не спешишь.

Взяв в руку канделябр со свечами, Иван наклонился к Кшисю - тот был мёртв. Он забрал оба пистоля, прихватил с ковра два дорогих турецких кинжала и хотел бежать через окно в сад. Пришедшая в себя Барбара вцепилась в руку Ивана:

- Пан сделал то, что должна была сделать я! Пусть пан збуйник уведёт с собой Барбару.

- Куда? У меня нет дома, - ответил Иван, - потом, сюда сейчас вбегут слуги, они не могли не слышать выстрела.

- Нет, никто сюда не войдёт, пан часто стрелял, где ему вздумается. Этим здесь никого не удивишь. Слушай, ты сегодня уже не успеешь уйти, спрячься здесь, а я созову слуг и скажу, что пан убил збуйника, а збуйник - пана.

В словах Барбары была извечная женская мудрость. Под многочисленными предлогами, тонкими и изощрёнными, молодая вдова удерживала в своей спальне молодого збуйника. Ватага могла уйти. Смерть Кшися и пана Пясецкого стала им известна, что стало с Иваном? Никто ничего не знал.

Пясецкий лежал в гробу, а его счастливая жена сгорала в могучих объятиях. Иван твёрдо решил уйти, уйти один. У него есть настоящее, нет прошлого и будущего. Его враги зарублены отцовским топором. Пусть дрожат изверги, пока он в его руках!

- Кто ты, счастье моё? Я выпросила тебя у Матери Божьей, это она услышала мои молитвы! Пусть не шляхтича, пусть збуйника, ведь нет рыцаря сильнее и краше тебя! Моя грудь вскормит твоего сына, и никогда не будет греть ноги старой жабы!

- Видишь ли, Барбара, там, откуда я ушёл, было то же, что и здесь. Была страшная месть. Там мать, братья, сёстры, а возле могилы отца - моя могила. Если узнают, что-то не я похоронен, то погибнут те, кто остался от нашей семьи. Мой прадед рубил смереки* в Карпатах, и прозвали его Деревий, так звали и отца, и меня.

- Так вот чего мне снилась высокая смерека, ведь нет краше дерева, правда, Ян?

- Не Ян, Иван я.

- Да, ты Иван Смерека!

Иван улыбнулся и махнул рукой:

- Пусть будет! Я ухожу, Барбара, нельзя мне быть здесь, моё место в Карпатах, там, где льются крестьянские слёзы.

- Уходи, но помни, пока я жива, кроме тебя у меня никого не будет. Я останусь здесь, мне некуда возвращаться. Говорили люди, что збуйники и опришки зимой не воюют. Жду тебя после первого снега, когда и горные орлы оставляют следы на снегу, пустеют полонины. Здесь тебя никто не найдет и не предаст. Договорились, Ян?

- Да, орлица моя, буду жив - вернусь.

Барбара на прощанье поцеловала любимого в глаза:

- И мёртвый ты будешь мой!

Через несколько дней опришков догнал в горах чабан-молдаванин. Он клялся, что просмотрел отару, заснув. Пан с него шкуру снимет...

Поляки-збуйники почти все остались в своих халупах, узнав, что пана Пясецкого убил сын кухарки Ванды - Кшись. Ванда ждала расправы над собой, но потом душой поняла, что хозяйке жалеть не за кем. Люто обижал её покойный муж. Один за другим были разжалованы панские прихвостни-рукодайные. Управителем был взят расторопный Хаим Лейзор.

Лейзор, который умел кого угодно ободрать с улыбкой и без грубости. На суд хозяйке попал провинившийся чабан. Отары не стало, и молдаванин ничего хорошего для себя не ждал. Барбара глянула на незавидного человека, грязного, ободранного, плохо говорящего по-польски.

- Ты зачем пришёл сюда? Что, ты ждал от пана благодарность за потерянную отару? Почему не сбежал в свою Молдову?

- Буковину, пани. С Буковины я. Нанялся - продался, говорят так.

- Ты смелый человек, что, и смерти не боишься?

- Я похоронил всех своих - "чёрная смерть"! Чума была у нас на Буковине. Убьёте, так меня там давно и жена, и дети ждут.

- Ты честный человек, я прощаю тебе потерянную отару.

Барбара попросила уйти нового управителя, присутствовавшего при разговоре. Когда остались вдвоём, Барбара спросила чабана:

- Ты можешь сослужить мне большую и трудную службу?

- Говори, пани, я сделаю, что смогу.

- В горах есть збуйники, пристань к ним и береги их ватага Ивана, - она подробно описала своего любимого, - Будь ему вместо отца, береги, как волчица волчонка, как защищает орёл своих орлят. Если погибнет, привези его мёртвого, ранен будет - тащи раненого. Кроме него у меня на всём свете нет никого!

Из глаз покатились слёзы.

- Я всё понял, пани.

- Нет, просто Барбара!

Как появились, так и исчезли слёзы. Прошло несколько недель, и к богатой вдове зачастили женихи, не прочь бывшие погреть руки на чужом богатстве. Должен же всему этому быть хозяин?!

Настойчивым женихам ответили, что пани Барбара ждёт ребёнка от своего покойного мужа, и велела панство не принимать. Сразу слугам было смешно - откуда ребёнок у пана Пясецкого, да он!..

Потом прикусили языки, он будет, и от кого же ещё? Пани Барбара строга! Как пристрастно молит Матерь Божью.

Гуляла по Карпатам слава о "чёрных хлопцах" и их ватаге Иване Смереке. Спускались в долины, слушали крестьянские беды. Карали огнём и острыми топорами за крестьянские слёзы. Доставалось шинкарям, польским панам и венгерским баронам. Нездоровилось и богатым крестьянам-газдам, обижающим своих работников. Шли в ватагу смелые, обиженные судьбой крестьянские парни-легини. Попадали и такие, что хотели разбогатеть разбоем, да не держал таких строгий ватаг.

Как-то отдыхала ватага в селе, в долине, прибегает в слезах вдова и жалуется, что его легинь дочку украл. Где она есть, не говорит. Мелькнули в голове сестра Маруся и Хлука. Грозно взглянул на хлопцев.

- Этот, - показала женщина.

- Ты, Петро?

Лицо ватага стало мёртвым, рука на бартке побелела.

- Веди сюда дивчину!

Вернулся хлопец с гуцулочкой, та за его руку уцепилась... Отлегло на сердце у Ивана:

- То не то! Любишь её?

- То так!

- А ты Петра?

- Бигме* люблю!

Строго глянул ватаг на мать:

- Берёшь Петра в зятья?

- Как не взять, беру, сыночек, беру!

Улыбнулся Иван, махнул рукой:

- Най будэ! Пусть будет!

Вытащил у Петра из-за пояса пистоли, положил на стол золотой дукат:

- Живите хорошо, свадьбу без нас гуляйте. За Петра говори, что сирота прибился с Волошской стороны.

Разные хлопцы приходили к ватагу, но каким-то не таким был Мирон... Своим появлением на свет он никого не обрадовал: ни мать, ни её родителей. Он принёс бесчестье в гуцульскую колыбу. Отцом был пан-шляхтич, позабавился дворовой девкой, надоела злющая пани. Когда грех пана стал заметным, о нём узнала грозная пани и велела рукодайным спровадить покрытку за тридевять земель.

Где находится тридевять земель, прихвостни не знали и завезли её высоко в горы. Как ни упирался на полонине чабанский ватаг, что нельзя быть здесь женщине, только оставили её там. В чабанской застайке и появился на свет малыш. Один одинокий чабан хотел забрать её с ребёнком к себе осенью, когда маржина вернётся к домам. Невольный грех, какой он там грех, а девка видная, не лентяйка. Только пан распорядился по-своему и променял гуцулку на породистого жеребёнка за венгерский кордон какому-то барону. К малышу прикипело злобное - байстрюк.

У большинства чабанов дома своих полуголодных детей было по куче. На зиму полонины пустеют, пани и слышать не хотела ни о каком ребёнке. Пристроил его чабанский ватаг к одному богатому газде, который был не прочь вырастить дармового работника. Рос крещённый Мироном мальчик в богатой гражде. Хата была большая, разделённая на две половины. В правой, хозяйской, Мирончику делать было нечего, для работников была убогая левая хата. Такими же убогими были её жители. Одеждой ему были истлевшие на работниках лохмотья, ел, что после них оставалось. Лохматым хозяйским волкодавам жилось много лучше. Прозябая в нищете, он с раннего детства мечтал быть богатым. Вырастет, станет файным легинем, возьмёт в жёны газдивскую одиначку.

"Буду газдою в гражде, - мечтал Мирон, - будут гуцулы снимать передо мною крысани* и первыми говорить:

- Слава Иисусу!

Я же, играясь изукрашенной барточкой, не спеша, отвечу:

- Во веки слава!"

Но, переболев оспой и увидев своё изрытое болезнью лицо, понял: не пойдут за него хозяйские дочки.

Мечта приняла новое русло, чтобы стать газдой, нужны деньги много денег.

Все мысли Мирончика вертелись вокруг загадочных серебра и золота. Как-то пас он хозяйских гусей, а мимо проходили в Венгрию цыганские кибитки. Ему предложили за гусей несколько серебряных монет, и он без колебаний отдал всё стадо. Спрятав деньги в расщелину скалы, завернул в лохмотья камень и стал бить сам себя, куда попало. Наделав синяков и шишек, когда стало нестерпимо больно, он в слезах приплёлся к гражде и рассказал, что его избили, а гусей забрали цыгане. Газда* с работниками погнались за цыганами, но тех было много, и гуцулы побоялись с ними связываться. Покричав и помахав вслед топорами, они ни с чем вернулись домой. Обошёлся этот случай Мирончику. Спрятавшись в расщелине, он любил подержать свои талеры. Сходили ему ещё кой-какие проделки...

Попался уже крепким легинем. Продал цыганам хозяйских лошадей с полонины. Ватаг на полонине был смел и отбил у цыган лошадей, а избитого Мирона отдали цыганам взамен их золота. Дукатов у него не обнаружили, кричал, что потерял их. Когда цыганские кнуты оказались бессильными, а он казался мёртвым, его оставили без присмотра. Мирон воскрес и спрятался в камнях на речке. Отсиделся и, забрав свои деньги, ушёл в Закарпатье. Зная панскую злобу, его у своих костров-ватр подкармливали чабаны, сочувственно рассматривали изуродованное тело. Кто мог подумать, что это сделали цыганские кнуты, а не панские канчуки... Чабаны советовали найти в Бескидах " чёрных хлопцев".

Долго искал, но нашёл. Посмотрел Иван на изуродованное тело Мирона и махнул рукой: "Най будэ!" Жизнь опришка понравилась Мирону, не мог он только ватага понять, тот свою долю раздавал беднякам, вдовам, сиротам, не разрешал брать без денег маржину, муку, брынзу. Мирон складывал денежку к денежке, зачастую кое-что утаивая от своих собратьев. Теперь он уже мог бы купить гражду, но этого казалось мало. "Фольварк бы, - мечтал он, - всё же я панской крови, не какой-нибудь там хлоп!" Эх, знать бы, кто его папашка, признал бы сыном любимым, с Мироном шутки плохие.

Снимал с панов шкуру, а сам им завидовал, хотел быть как они. Мысли всегда держал при себе. Всё свободное время проводил с топором, бросая его в деревья. Дерзкий, наглый, неустрашимый в схватках, он за тридцать шагов мог разрубить череп на две половины. Если он бросал топор в человека, того уже нет.

Ватаг брал к себе и румын-волохов и венгров, для него разницы не было - все люди равны перед Богом. Закарпатье входило в состав королевской Венгрии, над которой был занесён турецкий ятаган*. Римский папа Лев X обратился к европейским народам с буллой*, в котором призывал к крестовому походу против Турции. Бароны, магнаты и дворянство поддержали папу, рассчитывая не только защитить себя от турецкой угрозы, но и избавиться от части настроенных против них крестьян, отправив их в поход...

...В апреле 1514 года начался сбор вооружённых крестьян, горожан и мелких дворян. Но не всех желающих воевать пустили господа. Даже казнили за самовольный уход на войну. Это вызвало возмущение и протест. Так началась крестьянская война в Венгрии. Её возглавил успешно действовавший против турок воин-рыцарь Дьердь Дожа, прославившийся личной храбростью и военным талантом. На помощь восставшим шли словаки, молдаване, украинцы Закарпатья, вливаясь в крестьянское войско. Цель восстания - всеобщее равенство, уничтожение крепостного строя.

События захлестнули ватага Смереку, он с крестьянами брал Хустский и Невицкий замки, расправлялся с угнетателями. В разгар лета готовилось решающее сражение под Темешваром. По просьбе Дожа Иван послал разведать расположение дворянского ополчения закарпатских магнатов Вербеци и Пиреньи трёх самых дерзких опришков. Переодетых в панских прихвостней-гайдуков, их взяла засада-ловушка хитрого Вербеци. Все трое предстали перед грозным магнатом.

Двое опришков ничего не сказали и были разорваны лебёдкой. Иначе было с Мироном, поняв, что теряет не только золото, но и жизнь, спасая свою шкуру, он рассказал всё, что знал. Понимая, что его убьют, он обещал голову Дьердя Дожа и завести отряд закарпатцев в западню. Получив задаток в пятьдесят золотых дукатов, он вернулся в лагерь и рассказал всё так, как ему поручил Вербеци. в ночь перед сражением Мирон решил схитрить. На тот случай, если он попадётся в лапы Вербеци, он подрезал подпруги на седле Дожа, когда конь стоял осёдланный у коновязи, а охраны не было видно. Свершив это чёрное дело, Мирон сбежал из-под Темешвара, зная, что преданные им повстанцы погибнут, а ждать от Вербеци остальные дукаты опасно. Вряд ли подрезанная подпруга сыграла главную роль, но бой под Темешваром был проигран, а Дьердь Дожа - взят в плен.

Победители заживо зажарили Дожа на железном троне, его сподвижникам была обещана жизнь, если они его съедят, и они съели...

Под Иваном Смерекой на бешеном скаку убило лошадь пушечным выстрелом. Он тяжело ушибся о землю и, если бы не Иона, был бы добит победителями. Иона поймал лошадь, оставшуюся без хозяина и, связав руки Ивана под конской шеей, а ноги под животом, помня наказ "доброй пани", вытащил за собой ватага.

Ещё не набравшись сил, он возглавил сопротивление крестьян карательному войску Стефана Вербеци. Большинство участников восстания ушло в горы, из опришков остались трое: Иван, Иона и Мирон. Не кончались схватки повстанцев с карателями в Бескидах. Только наступившая зима разогнала старых и новых опришков по всем Карпатам. Многие ушли в Молдавию и Польшу. Тех, кто решил остаться дома, ждала смерть. Иван и Иона ушли в Польшу, где укрылись в имении Барбары Пясецкой.

Собственно укрывался только Иван, а Иона был для всех знаком и вернулся наняться на работу. Кроме Барбары и Ионы никто не видел Ивана. Целыми днями возился с маленьким Войцехом, не мог он дать ни своего имени, ни рода сыну, а тот был на него похож. Барбара из девочки налилась той красотой, которую может дать и без того красивой женщине материнство. Она угадывала малейшие желания своего "пленника" и предупреждала их своей заботливостью и вниманием. Здесь его не могли найти ищейки Стефана Вербеци. Новости, приносимые Ионой, были страшные...

Пройдут века, и К. Маркс напишет: "Все, кто попал в руки врага, были посажены на кол или повешены. Трупы крестьян тысячами висели вдоль улиц и у околиц сожжённых деревень, говорят, что в боях и во время резни погибло пятьдесят тысяч человек".

Стало пригревать солнце, заторопился Иван в горы. Сколько слёз пролила Барбара, просила его не идти. Глянул на неё чужим диким взглядом, кто-то должен заплатить за муки людские! Задымили ватры, в горах собирались новые опришки. Жажда мести гнала сыновей мстить за отцов и отцов за детей. Страшные расправы не запугали, не сломили волю горцев. Десятки крохотных отрядов нападали в разных местах и ручейками стекались в условленном месте.

Горели усадьбы господ, сотни голов падали под неумолимыми топорами. Много раз уходили то в Молдавию, то в Польшу, то снова возвращались в венгерское Закарпатье корчевать магнатские корни, давить их холуев. Потерявшие родных, легини бросались один на троих. Мстили за казнённых отцов, сожжённые халупы. Шли они в горы, рискуя попасть в лапы "слепому коту", как презрительно прозвали Вербеци закарпатские крестьяне. Тысячи простодушных крестьянских парней попадали в сети-ловушки, расставленные хитрым магнатом. Но ни один настоящий опришек не попадался...

После 17 октября 1514 года Вербеци почувствовал, что самого Господа Бога может взять за бороду. Сейм в городе Офене вынес постановление: крестьяне, которые до сих пор были свободными, превращаются в крепостных и теряют право свободного перехода; кроме прежних налогов они будут платить новые. Под страхом потери правой руки им запрещается носить оружие. Впредь никто из крестьянского сословия не может достигнуть высших духовных должностей. Вербеци настоял на Сейме, что в понятие "народ" крестьяне не входят - там бароны, магнаты, дворянство и высшее духовенство. По принятому Сеймом закону каждый дворянин вправе убить любого участника войны 1514 года. Если село предоставляло убежище восставшим, оно подлежало уничтожению...

Дворянские отряды Вербеци таяли, как снег весной. То горные обвалы заваливали карателей, то снежная, неизвестно как сохранившаяся лавина. Особенно страшной избалованным дворянам-карателям казалась ночь. Из-за каждой смереки выглядывал острый гуцульский топор. Тем, кто встретился с опришками, оставалось только ждать библейского страшного суда; жизнь оставалась позади, а он впереди. Озлобленный погромами народ щедро питал опришков всем, чем мог - от сыновей до последнего куска брынзы. Дети умирали от голода, а их ожесточённые родители отдавали последние крохи "чёрным хлопцам". Им верили, за них молили Бога и Его Пресвятую Мать. В народе пошли легенды о бессилии Вербеци и всемогуществе ватага Смереки. Закарпатцы утверждали, что ватаг родился на третий день после пана Бога и всегда молод и красив. Он бессмертен, как и сам Иисус Христос. Стоит его убить, он снова воскреснет и будет мстить за крестьянские слёзы. Другие говорили, что он - сын хозяина Карпатских гор, колдуна Чугайстра.

Эти легенды доходили до Стефана Вербеци, он узнавал их от разорванных лебёдкой крестьян. Ему, всемогущему магнату, грозил беспощадным ватагом старый гуцул, проткнутый острым бревном-палей. Он верил в колдовство и внушал его всем, кто видел его муки. Он звал не Бога, он звал газдивского сына, сына хозяина Вечных гор, Ивана Смереку. Бессмертие врага, вырванное дыбой, лебёдкой, палей - бесило пана Стефана. Он сам начинал верить в то, что его враг неуловим и бессмертен. Не было ночи, чтобы не горели усадьбы богатеев, чтобы до утра все панские головы оставались на месте. Венгрия Венгрией, а Карпаты Карпатами...

Всё это бесило всемогущего магната. Однажды ему приснился страшный сон, что он превратился в слепого кота, которым его обзывают крестьяне, и всю ночь гонялся за паскудными мышами. Проснулся в холодном поту и в ярости. Тем утром, чудом уцелевший шляхтич рассказал ему о погроме, сотворённом опришками, о том, как погиб отряд карателей дворянского ополчения. Панок клялся, что узнал одного из опришков с рябым лицом, которого пан Стефан отпустил под Темешваром перед той битвой, который обещал за пятьдесят дукатов убить Дожа.

В ожидании казни сидели два легиня, которые не смогли найти опришков. К ним подкинули избитого третьего. Приходилось ждать, пока им построят виселицу. Панок прикинулся крестьянином, показал спрятанный нож и сказал, что будет бежать. Когда он стал стучать ногами в дверь, караульный открыл её и тут же упал, проткнутый ножом. Легини бежали, как зайцы от собак. Так Вербеци удалось пристроить своего человека к опришкам. Зная незаурядный ум и хитрость ватага, он поручил найти рябого опришка и передать пояс с золотыми монетами и склянку с крепким уксусом. Обещалось дворянство за выжженные глаза Ивана Смереки. Слепая мышь и зрячий кот!

Стефан Вербеци потирал ладони, его люди затаились, перестали гоняться за опришками по Бескидам. Ждал, и ждал не зря, хотя весть о выжженных глазах принёс не его лазутчик. Золото оказалось верным оружием. Десятки опришков были за считанные дни выловлены. Но никто не знал, куда исчез Смерека. Слепого ватага никто не видел. Не было среди пойманных и старика Ионы, только никто на взаимосвязь не обратил внимания.

Чтобы покончить с опришками, нужно было казнить ватага. Пан Стефан приказал похожего ростом и телом хлопа изрубить на куски. Эти окровавленные куски человеческого мяса были развешаны по всем горным дорогам и тропам.

Мирон второй раз оказал услугу магнату и опять вышел сухим из воды. Панка-лазутчика нашли с расколотой барткой головой.

Прошло несколько лет...

То там, то здесь ходили слухи об опришках. Вскоре после разгрома опришков кем-то был убит в собственной постели Стефан Вербеци. Говорили о какой-то красивой пани, о знаменитой Космачской бартке, которая принадлежала ватагу Смереке - именно её вытащили из головы магната. Гуцулы махали руками:

- Ае, какая там баба, пан Иван с ними дела не имел. Просто он был сыном самого Чугайстра - хозяина гор, пан колдун не отомстил бы за сына?..

Лазутчик видел, когда рябой опришек плеснул уксус в глаза атаману. Ему хотелось улизнуть вместе с золотом. Как волк гнался за ним Мирон. Улучив момент, он метнул бартку.

Содрав пояс с дукатами, Мирон ринулся к своему тайнику. Собрал самое ценное, остальное завалил камнями. Решил бежать из Закарпатья, а за остальным когда-нибудь вернётся. Он слышал, что в Хусте собирается ярмарка, стал пробираться туда. Подошёл к самому городу. Хотелось хорошо одеться, купить лошадь, но осторожность брала верх. Он затаился неподалеку и боялся идти к людям, его бы сразу выдала изорванная одежда лесного бродяги. Темнело, какой-то крестьянин возился с поломанным колесом двухколёсной повозки. Выбрав момент, когда на дороге никого не было, Мирон дубиной ударил крестьянина по голове. Неудачник-газда то ли убитый, то ли оглушённый очутился далеко от дороги, связанный и с заткнутым ртом. Мирон натянул на себя длиннополую и тесноватую одежонку, вместо колеса привязал длинную палку и повёл лошадь к городу. За ним подошёл обоз крытых возов-кибиток, запряженных могучими фламандскими тяжеловозами. Но не эти чудо-лошади привлекли внимание Мирона. За каждым возом-кибиткой пританцовывал венгерский скакун. Их спины прикрывали попоны, а копыта были обвязаны войлоком. Таких красавцев Мирон видел под магнатами и баронами у Темешвара. Он протянул руку к одному из красавцев, хотел погладить, но ему тут же преградило дорогу копьё дозорца. Из города Пешта везли виноградное вино и вели драгоценных лошадей армянские купцы из Гёзлева*. Лошади были предназначены для молдавских бояр и турок, ничего не жалевших за хорошего скакуна. Вино везли до Снятина. В Молдавии хватало своего вина, как в Крыму лошадей.

Время было тревожное, после крестьянской войны на дорогах было неспокойно. Купцы послали старшего дозорца Михая нанять несколько мещан в дозорцы, хотя бы до Снятина. Кому только не предлагал идти в дозорцы старый Михай, но даже за хорошую плату люди не хотели рисковать головой. Согласился один рябой газда с поломанной арбой, он продал свою клячу и пустился с купцами в дорогу. Говорящий по карпато-русски с сильным акцентом кодрен Михай учил молодого крестьянина бросать копьё, показывал простейшие приёмы сабельного боя. Мирон, знакомый с этими премудростями, разыгрывал простачка. Стреляя из немецкого пистоля, закрывал глаза. Кольчугу, одежду и оружие нужно будет вернуть купцам, а коня Михай посоветовал купить своего, чтобы потом продать в Молдавии, где на них большой спрос. Мирон ухитрился содержимое пояса зашить под седло. После этого он не разлучался с конём, а ночью клал седло под голову. Купцов было двое: высокий Ованес и небольшой, чёрный, как грач, Левон.

Разговаривали они на своём языке. Мирон понял, что они не евреи, тот язык он понимал с детства. Но ему не было и нужды разговаривать с купцами, его единственным начальником был Михай. В Снятине стояли долго, продали остаток вина. Несколько лошадей купили снятинские богатеи. Покупали коломийскую соль, чтобы продать в Молдавии. Михай уговорил Мирона идти дальше, расхваливая молдавских красавиц и вино. Обоз шёл по лесистой местности уже в Молдавии. На узкой, словно просека, дороге наткнулись на завал. Со свистом и криком на обоз обрушились лесные тати. Небольшого роста разбойник хотел кистенем сбить Мирона, но тот, изощрённый в схватках, уклонился от удара, который пришёлся по конской голове. Конь упал, разбойники потеснили малочисленных дозорцев. Только новенький не сдвинулся с места. Золото в седле, как верёвкой, привязало его к коню. Перехватив саблю в левую руку, он правой выхватил из перемётной сумки топор. Кибитки сбились в кучу, обоз был большой. Честно, насмерть бились дозорцы Михая, он позвал Мирона к кибиткам, но тот и не думал уходить от своего убитого коня. Один он дрался против толпы, и толпа не выдержала, отступила от ярости молодого дозорца.

- Ну, ты, парень, в рубашке родился, а вообще скажи спасибо тому московскому кольчужнику, что на совесть сработал твою кольчугу.

Разбойники, отбив несколько последних возов, отступили. Сильным был отпор дозорцев, особенно был страшен рябой дозорец, набивший кучу разбойников. Охранять было некому, большинство дозорцев погибло. На одном из возов умирал раненый в живот купец Левон. В Яссах его похоронили. Ованес достал бурдюк с чем-то, похожим на гуцульскую паленку. Чача была страшным напитком. Пьян был Ованес, не пил много Михай. Мирон боялся выпить лишнего, голова шумела, как осиное гнездо. Ованес показал на свежий крест и сказал Михаю:

- Там бы мы все были, не найди ты в Хусте этого дьявола. Я видел его в бою, не мог отвести глаз - это бился не человек, а ангел смерти!.. Когда он выхватил свой топор, я подумал, что может топор против кистеней и копий? С ужасом ждал, что вот-вот его поднимут на копьях и рогатинах, но видел другое: ни один раз он не опустил топор зря, каждый удар стоил кому-то жизни. Саблей он отбивал копья и рогатины, а убивал топором.

Восхищённый новым дозорцем, Ованес уговорил его сопровождать обоз прямо в Гёзлев. В Крым из Сучавы торговый путь лежал морем. Морская торговая дорога была менее опасной. Михай со своими людьми остался в Молдавии, проводив и погрузив на турецкую галеру купца с Мироном. Оказалось, что возы-кибитки и тяжеловозы принадлежат молдавскому боярину Могиле, а Михай и его товарищи-дозорцы состоят на боярской службе. От Белгорода до Гёзлева доплыли спокойно, в Крым не везли ни лошадей, ни вина: татарам Коран запрещает пить вино, а лошадей у них хватает своих, неприхотливых бахматов*. Везли полотно, сукно, металлические изделия, разнообразное оружие, особенно много киевских стрел для лука, высоко ценимых татарами.

Мирону Гёзлев не понравился, как и его хозяева - турки и татары. Хотя Ованес и был богатым, но здесь он был человеком второсортным. Оказалось, только мусульмане, турки и татары могут ездить на лошади верхом, остальным только на повозках. Женщины-татарки, загадочные для Мирона, закрывали свои лица сеткой из конского волоса, и видеть их лица посторонним запрещалось.

Женщины-армянки не закрывали лицо сеткой, но их самих держали за глухими дувалами и отдавали замуж непременно за армян. Мирон просто сопровождал купца, поездки были не очень опасными.

Однажды купца пригласили в кочевье богатого Ширинского бея Алу-Арслана. Подобрав товар, Ованес с Мироном и несколькими ездовыми на арбах* с большими колёсами отправились к устью Салгира. Ездовые, гёзлевские татары, покрикивали на лошадей, противно скрипели колёса. Мирон спросил купца:

- Чего они не мажут колёса?

- Гордятся тем, что их арбы гружёные, а тихо ездят только воры, так заведено.

Кончились вторые сутки пути, когда приехали в кочевье. Оно состояло из войлочных юрт и кибиток, стоящих на берегу речки, впадающей в Гнилое море - Чурук-Дениз.

Ованес сказал, что это самая крупная в Крыму река. Разложили товары: шёлковые платки, киевские стрелы, оружие, украшения. Первым выбирал сам Алу-Арслан*, потом четыре его жены и другие домочадцы, потом родственники бея. Молоденькая татарочка, примеряя тяжёлые серьги, откинула сетку с лица. Мирон прикипел взглядом к красавице. Когда узнала, сколько хочет за них купец, положила назад, на глазах блеснула слеза. Мирон положил два дуката вместо серёжек, а украшения протянул девушке. Расшумелась старая татарка и вернула серьги купцу. Из всех слов её брани Мирон понял, что девчонку зовут Мирьем. Вечером, закончив свои дела, Ованес сидел у прогорающего костра и вертел несколько шампуров с бараниной. Рядом сидел Мирон и смотрел на раскаленные угли костра. Запасливый купец привёз дрова с собой из Гёзлева, чтобы не осквернять шашлык кизячным дымом. В этой степи деревьев не было. Мирон перевёл взгляд на купца и начал говорить:

- Я не крестьянский сын, мой отец - богатый шляхтич, - полуврал, полуговорил правду

Мирон, - я пустился странствовать, чтобы видеть, как и где живут люди далеко от Карпат. Я дам тебе больше золота, чем эта поездка в кочевье. Мне понравилась татарочка Мирьем, не спеши сказать "нет". Как говорят, сначала подумай, потом говори.

Мирон боялся, что умный купец догадается, откуда его богатство.

- Ты сошёл ума, она мусульманка, родственница самого Алу-Арслана!

Золото, золото, сколько раз тебя рождал изощрённый ум! Делал возможным невозможное. Ованес знал одного человека в этом улусе*, который занимался разного рода темными делами: продавал украденный скот, даже красивых татарок турецким морякам. На следующий день Ованес предложил своему знакомому целых пять дукатов за девчонку. Касым покачал головой, поцокал языком и согласился выкрасть её за шесть дукатов. Сделать это обещал, как только ширинцы в какой-нибудь набег пойдут. Отстанет, а потом догонит своих. Тогда погони не будет, все, кто может сидеть в седле, пойдут в набег. Но Касыма куда-то послал Алу-Арслан, потом Ованес, спеша до наступления холодов, поехал в Киев. Берега Днепра понравились Мирону.

Он увидел много свободных вольных людей, которые жили в этом богатом краю. Заночевали на знакомом купцу хуторе казачки Горпины. Могучая вдова присмотрела крепкого гуцула и угостила его медовухой. Утром спросила: " Ну, что, останешься?". Мирон ответил, что вернётся, а у самого стояло в глазах личико Мирьем. Остался Мирон в Лубнах, хорошо жилось княжеским служебникам-казакам. Зимой ездил на хутор к Груне...

Прошло несколько лет, и записанный Мусием казак был назначен князьями сотником надворной сотни.

Однажды князь Вишневецкий со служебниками отбил у татар русскую княжну. Во время схватки была убита лошадь, к которой пленница была привязана, и княжна Елена была в тяжёлом состоянии. Долго мудрил над девушкой слепой лубенский костоправ - дед Харитон. Князь забросил все свои дела кресового магната. Он был уверен, что Елену послало божественное провидение. После пережитого княжна не могла оставаться равнодушной к усатому лубенскому владетелю. Князь был немолод, но и не стар. Немало лет назад во время морового поветрия - чумы - овдовел. Был он равнодушен к Евиному роду. Стройная, изящная княжна перевернула всю его спартанскую жизнь. Помятая смертельно раненой лошадью, Елена отходила медленно. Зачастую пугала знахарей и ворожеек, которых свезли служебники со всего пограничья. Не дай Бог, умрёт! Князь живыми не отпустит. Все они обещали исцелить княжну, ссорясь между собой.

Более уравновешенный младший брат князя послал своего человека в Киев за известным лекарем Лейбой Лейзором. О лекаре ходили легенды. Киевские попы запрещали своей пастве лечиться у иудея Лейбы как иноверца. Утверждали: "Всё во власти Божьей!" Но, когда случалось заболеть самим, звали искусного лекаря. Княжеский духовник, да и единственный в Лубнах поп - отец Тарасий пытался протестовать против помощи иудея, пусть даже искусного. Но угощённый на княжеской виннице новшеством - горилкой, заявил, что пусть лучше лечит иудей, чем все нечестивые ворожки в союзе с чертями и ведьмами! В существовании чертей и ведьм отец Тарасий никогда не сомневался. А после того, как получил доступ к горилке, даже неоднократно беседовал и воевал с нечистой силой. Оковитую считал поп напитком божественным, но и не отказывался от медовухи и привозного вина.

Лейба Лейзор осмотрел княжну, пообещал, что всё будет хорошо. Уже через неделю он счёл своё пребывание в Лубнах необязательным. Перед отъездом он попросил князя показать ему костоправа. Дед Харитон жил с внуками на пасеке неподалеку от города. Роскошная магнатская карета с четвёркой лошадей цугом остановилась у зимовника, под старой грушей, среди сотен колод-уликов возились два подростка, им о чём-то рассказывал слепой старик с пустыми глазницами. Лекарь подошёл к старику, неподдельно поклонился ему и сказал: " Я, Лейба Лейзор из Киева, не верил, что есть люди, которые пальцами видят лучше, чем глазами! Зачем пану Харитону глаза, когда у него такие пальцы!?"

Привыкшая к заботе и рыцарскому обхождению со стороны князя, Елена согласилась стать его женой. В Путивль к князю Василию поскакали с известием лубенские гонцы. Шемячич* приехал с дружиной, так как Лубны были под контролем другого государства. Он не очень обрадовался зятю, который был чуть моложе его самого. Потом, не уговорив дочку уехать, решил, что значит такая судьба. Оставив при дочке двух дружинников - "по вестям", на случай татарских и турецких набегов, чтобы дали знать в Путивль. А с собой грозный тесть увёз казаков-служебников для связи с зятем. Разменялись клетками с голубями - для срочных вестей.

Вишневецким были пожалованы Лубны с пустошами и крессами. Граница земель не указывалась, её князья должны были установить сами на месте. Это способствовало быстрому обогащению рода. Шла колонизация Запорожья. Уходники и беглые крестьяне оттесняли на юг татарские и ногайские кочевья. Их жизнь была связана не только с сохой да парой волов, чаще с конём да острой пикой. Вишневецкие, получив Лубны, в первую очередь стали строить замок-крепость, способную устоять против крымских хищников. Казачье население неохотно подчинялось новым господам. Казацкие общины-громады не спешили уступать свои земли новым хозяевам. Кто уходил дальше на юг, а кто по крестьянской простоте своей цеплялся за хуторок и речку. Разными были и суждения о крепости. Кто видел в ней угрозу своей воле, крестьянин же видел в ней защиту от кочевников. С запада шла и другая угроза: "шляхетская", "панская" - католическая вера, народ пограничья жизни не щадил за "веру отцов".

Как бы там ни было, главной фигурой был поп, как его все величали - батюшка. Представителем и хранителем "веры отцов" в Лубнах был отец Тарасий. Церковь нужна была и при рождении, и даже после смерти. Ну а чего греха таить, избалованные всеобщим вниманием, подарками то в виде жирной курицы, то мёда попы пограничья зачастую обладали шальным нравом. Отец Тарасий иногда забывал снять громадную саблю "дамаху" даже перед церковной службой. Иногда во хмелю он причащал верующих имеющей форму креста рукоятью сабли. Голос гремел, как иерихонская труба - могучим басом. Ну, а если нападали басурмане-агаряне, то отец Тарасий рубился с усердием молодого казачьего атамана. Батюшка для крестьянина нужнее князя был, попом-то попа не величали, так, за глаза только. Особенно стали уважать его, могучего и бесшабашного после нашествия на Литво-Русь ширинского бея Алу-Арслана. Время нападения на Лубны было выбрано не случайно - князья Вишневецкие были в далёком Тракае, столице Великого княжества Литовского. Как всегда, князей сопровождали служебники. Далеко по горизонту поднимались клубы дыма. Казацкие бекеты дали сигнал - идут татары. Население стекалось под защиту Лубенского замка. Гнали скот, несли пожитки. Княгиня Елена вызвала управителя и отца Тарасия. Она ждала ребёнка, её свободные одежды не могли уже скрыть рождающуюся новую жизнь.

- Я не могу стать на стены, это должны сделать вы!

Глаза управителя забегали, он не мог скрыть своей растерянности.

- Почему я? Есть сотник надворной сотни Мусий Рваный, пусть он и становится.

- Сотник болен, вы это знаете, иначе он был бы в Тракае, - гневно блеснули глаза

княгини, - отец Тарасий, найдите среди мещан или казацких атаманов способного вести оборону замка!..

- Зачем искать, беру на себя. Не беспокойся, княгиня...

На площади перед церквушкой толпился народ. Дозорцы вовремя предупредили, татары хозяйничали на опустевших хуторах, где кроме свиней не осталось никакой живности. Лубны стояли, как кость в горле. Зная, что князья в отъезде, Алу-Арслан гнал джигитов* на штурм, обещая богатый ясырь и сытую зиму.

Перед церквушкой гремел голос отца Тарасия, призывающего сыновей и дочерей стать к стенам и живота своего не щадить, не бояться нашествия агарян. Щедро обещал Божью помощь, погибшим - райскую благодать. Из княжеских подвалов несли копья и топоры. Крестьяне привязывали косы к длинным ратищам. Запылали костры под котлами со смолой и кипятком. Были посланы гонцы в Черкассы, полетел голубь в Путивль. Заткнув серебряный крест за пояс, с саблей в руках бегал Тарасий от одной стены к другой. Его страшный голос поддерживал защитников, отрицал поражение. Везде назначил атаманов, давал советы:

- Не лезь под стрелы с топором, копьями их, копьями! Так, Одарка, так их, - кричал Тарасий молодой казачке, бросавшей ухватом горшки с кипятком за обмазанную глиной деревянную стену. Куда бросать и когда, говорил мальчик лет десяти. Прикинув, что татары быстрее всего могут прорваться через ворота, Тарасий поручил старикам-крестьянам запрячь волов в деревянные ярма и каждые два ярма соединить железными цепями. В подвале замка хранилась цепь, которую казаки сняли в Ислам-Кермене, чтобы не перекрывала Днепр-Славуту, и обменяли у магнатов на порох. Металл был очень дорогим, Вишневецкие хотели перелить цепь на лёгкие пушки, но мастера-литейщика не было, и цепь ржавела без дела. К воротам притащили несколько гакивниц, снятых с княжеских байдаков.

Алу-Арслан торопился, мог привести на помощь Лубенцам своих и "ничьих" казаков староста Дашкевич из Черкасс и Канева. Хотя бей привёл не одну тысячу джигитов, он не стремился к яростным схваткам, даже не добыча, а жажда мести за отнятую княжну влекла его сюда. Хотелось Алу-Арслану напакостить лубенским магнатам, разорить их магнатское гнездо, чтобы не ставали на пути грозного Ширинского бея! Неожиданно распахнулись гродские ворота... С криками "Алла!" ринулись подгоняемые беем джигиты. Потеряв чувство осторожности и страха, Алу-Арслан и сам влетел в крепость. То, что произошло дальше, не мог предвидеть даже старый лис. За открытыми воротами с каждой стороны пряталось по несколько человек, их никто не заметил. Когда во внутрь влетело около тысячи наездников, до этого мирно стоявшие волы* сорвались с места, на их хвостах горела солома. Столпившиеся у ворот степняки и их лошади падали, как трава, захваченные цепями. Ничто не могло остановить потомков могучих туров*.

Татарские стрелы были бессильны против животных и только подливали масла в огонь. В общую круговерть включились и перепуганные татарские лошади. Отрезанные от ворот джигиты с Алу-Арсланом сразу не поняли, что оказались в ловушке. Повернув к воротам, увидели их закрытыми на замок затаившимися смельчаками. Смельчаки упали, пронзённые стрелами, но ключ длинноусый казачина с дьявольским смехом выбросил через стену в ров. Через некоторое время татарам пришлось сложить оружие. Алу-Арслану было поставлено жёсткое условие: если до заката солнца его воинство не уберётся в Крым, то его голова будет торчать на казацкой пике над воротами замка. Открыть ворота было нечем. Отец Тарасий предложил сбросить кого-нибудь из поверенных бея со стены в ров, заполненный водой. Трудно было найти степняка, умеющего плавать без лошади. Получив наказ бея, молодой мурза* не стал ждать, пока его сбросят, прыгнул сам и вскоре был у своих. Татары ушли, оставив своего сераскира, выполняя его же волю.

- Откупится, - думали крымцы о своём князе.

На гнедом конике носился с саблей в руке отец Тарасий, то там, то здесь мелькала его ряса и рыжая, как у льва, грива. Заботливые крестьяне загоняли в воду уцелевших волов, вытаскивали из их могучих тел сотни татарских стрел. Чёрный, как грач, крестьянин со слезами дорезал бившегося в судорогах единственного кормильца - вола-бовкуна*. Как кормить семью? Каких только проклятий не посылал он на бритые татарские головы.

Княгиня Елена передала бею через толмача, что ни один из пленников не увидит солнца, пока защитники крепости и князья Вишневецкие не получат золото за нанесённые убытки.

Алу-Арслана и нескольких мурз держали отдельно от простых татар. Изрытое лицо казацкого Юз-баши показалось Алу-Арслану знакомым. Память у бея была отличная: он приезжал в кочевье с армянским купцом из Гёзлева. Когда началась оборона замка, Мусий, хромая, вышел во двор. Во время охоты дикий кабан покалечил ему ногу, и рана не заживала. Но когда он понял, что татары попали в западню, кинулся в самую гущу сражения, узнав Ширинского бея. Только благодаря ему, Алу-Арслан остался целым и невредимым. Никогда Мусий не был так близок к своей мечте о татарке Мирьем, как сейчас. Он из этого старого пенька татарского, что захочет, выдавит! О чём и как объяснились сотник с беем, один не знал татарского языка, а второй украинского, но один другого поняли. Просто отпустить бея Мусий не мог, да и не верил на слово. Прошло несколько дней, Вишневецких так и не было из Тракая. С посланием к княгине прискакал из Черкасс от старосты казак. Дашкевич требовал доставить под охраной татарского бея и мурз к нему. Две повозки под охраной трёх казаков были отправлены из Лубенского замка. Неизвестно, каким образом, но ездовые и казаки были вырезаны. Бей и мурзы исчезли. Розыски ничего не дали. Мусий припрятал татар на хуторе у Горпины, оставив для присмотра верного джуру. Одного из мурз на хорошей лошади Мусий отпустил в Крым, наказав, что если вместо выкупа вернётся с войском, то и бей, и мурзы сгорят вместе с сараем из камыша. Он потребовал за каждого мурзу по пять золотых дукатов, за бея - девушку Мирьем. Алу-Арслан приказал не жалеть лошадей и всё делать тихо, чтобы меньше позора легло на его голову.

- Не вздумай брать с собой людей, деньги на всех возьмёшь у моей старшей жены. Эту девушку привезёшь с собой, да пригрози, чтобы помалкивала, что у неё муж и ребёнок есть! Облизнётся рябой гяур* со своим выкупом.

Могучая Груня кормила татар и чувствовала на себе жадные взгляды старика-бея...

Не прошло и двух недель, как выкуп был доставлен. Груня недоумевала, зачем эта смазливая татарка?

Но когда освобождённые мурзы скрутили ей руки, а на голову надели мешок, она всё поняла. Проклятья летели во все стороны. Ей заткнули рот, привязали к лошади, а повод Алу-Арслан привязал к своему седлу. Хутор опустел, скот, а его здесь было немало, тоже был угнан в Крым. Остались камышовые глинобитные хаты, клуни, плетенные из лозы и хвороста, сплошной дубовый частокол, большие дубовые ворота. Так на хуторе появилась новая, перепуганная до смерти хозяйка. Мирьем плакала за своим мужем Джепаром, маленьким сыночком. Мусий протягивал ей те серёжки, но она ничего не понимала и не помнила...

 

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Есть мнение.