Глава
Гёзлевский зиндан был не азиатской ямой для преступников, а настоящим творением турецкого зодчества! Рабы - каменотёсы были простым смычком для мыслей Хаджи-Синана! Своды камер узкие, как амбразуры, окна прикрыты затейливой решёткой, гладко отшлифованы ступеньки каменных переходов... Вымощенный плитами внутренний дворик с небольшим бассейном и фонтаном - музыка в камне.
Байда начал своё пребывание здесь с душного карцера, вмещающего только одного человека, и то не в полный рост. Одним словом, тюрьма в тюрьме. Всё до мелочей было продумано и исполнено. В зиндан по свинцовым трубам была подведена питьевая вода из ближайшего колодца, в который попадала из длинных подземных каменных коридоров-каризов*, на стенках которых осаждалась из воздуха... Отливы моря забирали воду из бассейна, выложенного прекрасным синеватым кафелем с растительным орнаментом, приливы наполняли вновь. Дно бассейна могло подогреваться в холодное время года!
Каймакам Хасан-бей с тремя рослыми янычарами провёл ещё недавно грозного врага по всем закоулкам тюрьмы. Кошевой атаман понял, что турки пришли сюда на века... Показав свои подземелья, Хасан-бей спросил через толмача*, что пиратский капудан-паша обо всём этом думает? Не успел толмач открыть рот, как Байда на татарском языке ответил: "То, что построено человеком, будет разрушено другим человеком, у нас говорят, что ломать не строить - душа не болит! Пройдёт совсем немного времени, и ничтожные людишки эти величественные камни растащат на заборы-дувалы* и базки-кошары!"
- По крайней мере, ты до этого не доживёшь! - прошипел поражённый пророчеством Хасан-бей...
- Велик Аллах, да славится имя его! Все мы во власти его, он один знает всё. Чему быть, того не миновать, от судьбы и на дне моря не спрячешься... - ответил Байда. Каймакам с ненавистью посмотрел на узника и повторил, - По крайней мере, ты до этого не доживёшь!
Помолчав, Байда сказал:
- Меня вы можете повесить, но мать Украина каждый день рождает новых атаманов. Всех не перевешаете - руки коротки!
- Будешь ты, пират, висеть скоро высоко и коротко!.. Здесь или в Стамбуле - как решит падишах! Аскы-виселицы для тебя мало! Сорок пуль в грудь - и то мало! С тебя нужно кожу кремнем содрать, потом солью посыпать!
Чауш-тюремщик снял наручники и открыл ключом замок в камеру, за спиной лязгнул толстенный железный засов. Казацкого атамана решили унизить - подержать в "Ченгене каушу" - цыганской камере. Приняв его сразу за своего, кто-то что-то спросил
по-цыгански. Старший по важности цыган что-то по-своему крикнул, и все замолчали, освободив для новенького место у окна.
- Ты, наверное, голоден, пехлеван, а мы люди небогатые - поделимся с тобой тем, что у нас есть!
Вероятно, сами не очень сытые, арестанты дали ему вяленую баранину, сухарей и кувшин с чистой водой. Когда Байда перекусил и напился воды, кто-то из цыган спросил:
- Неужели пехлеван-ага поборол самого Менгли-батыра? Он ведь всегда всех ложил на лопатки! Может, заранее был такой уговор?
- Никто ни о чём не договаривался, да и стал бы мурза разговаривать с пленным казаком?
Заключённые всегда встречают новичка с любопытством, нетерпеливо ожидая, что он расскажет что-нибудь, а они ощиплют его по мере сил, пытаясь произвести на него сильное впечатление. Тюремщики-турки с уважением относятся к силачам-пехлеванам. Какая-то старая турчанка-торговка подозвала к оконной решётке не какого-то цыгана, а сарыкамыш-казаклер. Такой в камере был один, Байда подошёл к решётке, и старуха протянула ему кожаный мешочек с серебряными и золотыми монетками:
- Это передали Бадо-аге...
- Кто?
- Ханум себя не назвала, она молодая карайка...
Байда вспомнил Габая и больше не стал спрашивать. Про себя подумал: "Говорил, что простой каменотёс, а при деньгах!.." Откуда было знать атаману, что деньги передала турчанкой племянница Габая - Гулюш, а она была из самой богатой семьи в Чуфут-Кале. Тюремщик старшина-чауш охотно приносил ему водку и еду, через день водил в баню. Как-то от безделья возился атаман со своей длинной чуприной-оселедцем и длинными висячими усами, цыган увели в баню, за окном один из надзирателей говорил другому о нём: - С малых лет разбойничает, сколько матерей из-за него плачут - счёту нет!
Ночью молоденький цыган хотел вытащить мешочек с деньгами из-за пояса казака. Его рука была моментально перехвачена спящим атаманом. Мешочек в руке, а рука в могучей ладони.
- Что-то крысы спать не дают, и что с ними делать? Наверное, надо по стенке размазать!
На неистовый крик пойманного всполошились все обитатели камеры. С угрожающими возгласами они подступили к Байде. Обращаясь к старшему из цыган, он сказал:
- Если хочешь, чтобы этот парень остался с обеими руками, скажи своим, чтобы закрыли рты, я их не боюсь, в моём положении смертника, кроме того, что у него в руке, терять нечего!.. Цыган что-то крикнул своим, и те молча стали укладываться на свои места. Байда забрал деньги из руки "харцизяки" и уже миролюбиво сказал, что если такое повторится, то он переломает ему обе руки...
- Запомни, хлопче, тот не казак, у кого оба глаза спят - один всегда в дозоре!..
Старый цыган понимал казака. Всегда и везде, даже в тюрьме, отношение к богатым не то, что ко всем... Когда чауш выводил Байду во внутренний дворик тюрьмы, он услышал, как одна старая татарка говорила другой:
- Это пиратский паша! Ишь, какой здоровенный, сволочь, чтоб ему собаки голову отъели! Чтоб весь его род сгинул!
Байда сделал вид, что не понял татарскую речь. Чауш, который занимался Байдой, расспрашивал его, выражал сочувствие. Лицемерить было ни к чему, к тому же османы никогда не льстят. У их балты-топора одно лезвие, а не два. Они жестоки, свирепы, кровожадны, но не двуличны. Конечно, имеются в виду те, кто посещают мечеть и соблюдают пост Рамазан. Цыганский атаман сказал Байде, что он не первый раз в этой тюрьме и ему не поверит Хасан-бей, а то наобещал бы золотые горы! Лишь бы вырваться на свободу! Каймакам Гёзлевского санджака был не прочь получить за казацкого атамана хороший выкуп, но знал, что с Сулейманом I шутить нельзя - пришлёт из Стамбула шёлковый шнурок-удавку!.. Поняв, что цыгане побаиваются грозного узника и не унижают его, Байду перевели в одиночку. Может быть ещё потому, что в одном пирожке с мясом какой-то караим передал пилку для металла казацкому атаману... Байде про это не сказали, а караима быстро отыскали. Им оказался старый знакомый Хасан-бея - Габай.
В одиночке на шею надели обруч, через отверстие в обруче под подбородком продели цепь, концы которой вывели через оконную решётку и соединили замком. Привычного чауша куда-то перевели. Почти все тюремщики через окно издевались над заключённым. Один показывал нож и угрожал отрезать голову, другой матерился, проклиная крест, православную веру, народ и всё, что свято для православных. Бросали в узника камешки, брызгали водой, дёргали за цепь, которая шла к оконной решётке - Дин-душман - враг веры!.. Как-то утром в пятницу Байде сняли цепь, и надели наручники за спиной. Он знал, что если наручники одевают спереди - то это в дорогу, а если за спиной - на виселицу! Казни через повешение всегда проводились по пятницам, после службы в мечети... Всё совпадало. Байда мысленно перекрестился и, как всегда, обратился к Богородице с молитвой...
После того, как не стало чауша, атамана несколько дней не кормили. Трое тюремщиков отвели его во дворец каймакама, который находился тут же, в крепости.
Хасан-бей сидел на мягком миндере, лежащем на тахте, опираясь спиной о роскошный ковёр с замысловатым восточным орнаментом, и перебирал чётки, за каждой из которых мысленно повторял одно из достоинств Аллаха...
- Тебя будут судить в Стамбуле. Сегодня тебя заберёт туда военная галера. Такова воля падишаха! Я должен тебя угостить - выполнить долг мусульманина.
Перед Байдой на низком шестиугольном столике поставили поднос с хлебом, очищенным чесноком и большую пиалу с водкой. Один из тюремщиков расстегнул наручники, двое других отступили от него на шаг и положили ладони на белые ручки ятаганов. Байда попробовал водку и покачал головой:
- Недаром вас, Османлисов*, зовут турками, да разве такой должна быть горилка! Добрая горилка должна сама гореть синим огнём, а от неё в серёдке всё должно гореть без огня!
Двумя пальцами порылся в своём широченном матерчатом поясе, нашёл там стручок красного испанского перца и тщательно поболтал им в пиале. Каймакам о чём-то подумал, приказал набрать ему в крошечную кофейную чашечку немного из пиалы и попробовал - в горле пекло огнём. Тем временем Байда, не спеша, натёр чесноком с солью корку хлеба, бережно взял рукой полутора литровую пиалу и, как показалось каймакаму, одним затяжным глотком осушил её до последней капли. С аппетитом съел сухой хлеб. Хасан-бей ждал, что узник закричит, и будет кататься по полу... Но атаман вместо этого скрестил руки на поясе, предположив, что ему сейчас будут одевать наручники.
- Руки вниз! - скомандовал конвоир-тюремщик. Втроём они попытались опустить руки арестанту, но тот упёрся, как бугай. Каймакам сказал, что разницы нет, одевайте, как он просит.
- То-то, - сказал молодому чаушу Байда,- не учи отца...
Хасан-бей встал со своего седалища и, подойдя к узнику, похлопал его по плечу рукой:
- Якши* пехлеван!
- Жалко мне тебя, бей, цыгане даже в тюремной камере умеют жить лучше, чем ты в своём дворце, - на прощание сказал атаман.
Хасан-бей пришёл в хорошее расположение духа и решил проявить щедрость, положив ему в пояс несколько серебряных монеток - бешликов.
- Будь здоров, каймакам, если Богородица меня защитит и я окажусь на воле, верну тебе этот долг девять раз вдевятеро!
...Кроме долгой, привычной для него качки, Байда ничего не видел и не слышал. Его поместили в носовой отсек галеры, где находилась якорная цепь.
...Рано утром к галере подошёл каик* с четырьмя тюремщиками. Из их разговора атаман понял, что галера стала на рейде в Мраморном море недалеко от Стамбула, и его забирают в самую жуткую тюрьму Османов - Эдикуль, Семибашенный Замок. Самый молодой из тюремщиков у берега хотел подтолкнуть узника, но почувствовал, что это то же самое, что столкнуть утёс... Он замахнулся ударить рукой, но сослуживцы одёрнули его.
- Ну и работку ты себе нашёл!..- сказал ему Байда.
- Я не гяур, чтобы работать - или у меня ятагана нет!
Приведя арестанта в Эдикуль, его поместили в карцер, предварительно обыскав. Запрещалось иметь иглу, огонь, даже кувшин с водой. Изъяли длиннющий матерчатый пояс и даже вытащили из шаровар ремешок-очкур*. Предусматривались все меры по исключению самоубийства. В карцерах турецких тюрем пытали людей, отрицающих предъявленное им обвинение. В них из-за тесноты мог помещаться только один человек. Уже на вторые сутки повели к судье для судебного разбирательства. Судья сидел на седалище, как каймакам в Гёзлеве, и так же прокручивал в пальцах чётки, прислонясь спиной к стенке. Заглянув в лист пергамента, судья спросил:
- Имя - Бадо? Так?
- Пусть будет так, - ответил подсудимый.
- Черкес?
- Нет, черкас!
- Что, есть разница?
- Есть. Черкес - мусульманин, а черкас - Сары-камыш казаклер - православный хохол*.
- Согласен, исправляю на черкас. Говоришь по-татарски?
- Да, вроде так!
- Наш закон защищает людей, убирающих урожай, как бы ничтожны они не были!.. Признаёшь ли ты, что со своими людьми собирал десятину в Отузской долине* Кафского беглербейства? Ну?
- Не совсем так. Дело в том, что я спросил у единоверца-священника тамошнего, грека - платят ли его прихожане десятину Иссе, сыну Мариам. Он сказал, что люди в долине платят только беглербею, а предписание Евангелия не соблюдают. Кто дал им прав не соблюдать Священное Писание?
- Ты что, архиерей или, хотя бы, священник?
- Со мной был наш епископ, преподобный Тарасий, - "повысил в звании" своего духовника атаман, - он знает оба завета наизусть!
Судья-кади смотрел скованному узнику прямо в глаза:
- Ты же брал десятину и с мусульман! Что ты об этом думаешь?
- Что здесь думать, как не зови: Саваоф или Аллах, или Худай* - речь идёт об одном и том же боге-отце, перед которым все люди равны, как бы они не молились. Десятина - не грабёж, а путь к Аллаху! Их нашими саблями устрашил Святой Дух, не хотят платить
нам - пусть платят Иссе,* и он защитит своих последователей! И от нас, и от вас, Османлисов...
- Ты хочешь сказать, гяур, что грабил во имя Аллаха и его пророка Иссы? Так не бывает!
- Как не бывает? Мой прадед мог разграбить Киев и настроить в Крыму мечетей, а я, его правнук, не могу ограбить более справедливо Крым, чтобы построить храм на берегу Узу в Диком поле?
- О каком прадеде ты говоришь? Кто твой прадед?
- Менгли-Гирей-хан! Моя мать - дочка Мухаммед-Гирея.
- Так ты татарин?
- Слушай, кади, с чего ты взял, что Гиреи - татары? Может, ты считаешь, что наш предок Чингисхан тоже татарин? По-моему, быть татарским ханом - не значит, быть татарином!
- Невероятно, но Менгли-Гирея я видел ещё ребёнком, он ходил по кофейням Стамбула и слушал османлисов, а когда понял, получил покровительство Стамбула. Ты утверждаешь, что тебя с пути истины сбил епископ Тарасо. Здесь, в Стамбуле, находится ваш патриарх*, он должен знать всех своих духовных пашей!
- Извини, кади-ага, не тем забиваешь себе голову, спроси у патриарха, должны ли люди платить Иссе десятину или нет?! А вот если скажет, что должны, что сделает Святой Дух с ослушниками? Извини, ага, но ты, простой стамбульский кади, не можешь стоять между людьми и Богом!
- Это и есть моя работа. Ты посеял во мне какое-то зерно сомнения и у нас будет время разобраться!.. Переходим ко второму обвинению в разгроме крепостей Ислам-Кермена и Ачи-куле, что ты об этом скажешь?
- Скажу то, что не могут люди в утлых лодочках брать крепости, вероятно, что-то кому-то приснилось...
- Но ведь твои люди это совершали дважды!
- Этот вопрос не ко мне, а к Остапу Дашкевичу, пусть бы татары у него и спросили, как смог, ведь он не так давно был у них в плену! Извини, Кади-ага, у меня своих грехов хватит и без пана Остапа! Тут оговор...
- Здесь, в Эдикуле, есть мастера, которые у кого угодно вытащат любое признание, - зловеще произнёс судья.
- Ну, нашёл, чем хвастаться, как московитский дьяк Шемякиным судом*..!
Живодёров-касапчи у всех хватает, только прикинь, Кади-ага, встречал ли ты умных живодёров?
- Нет, не встречал.
- Потому и не встречал, что умный не может быть живодёром!
Семь суток держали атамана без еды и воды, сделали вид, что о нём забыли! Он ничего не требовал в своей одиночке. Лёжа на спине, подкручивал чуприну и длинные усы... На восьмые сутки, утром, его перевели в подземную камеру-пещеру на четверых. Собственно, узников было трое, но с раненым курдским беем был то ли преданный слуга, то ли раб. Бея мучили глубокие порезы от ятаганов, засохшие и гноящиеся. Раненый отказывался от еды и страшно скрипел своими, по-волчьи крепкими, зубами, когда приходилось переворачиваться с бока на бок. Бею было за шестьдесят лет, у него была седая борода, а мусульманам до шестидесяти лет запрещалось носить бороду. Он по-своему объяснил что-то молодому и крепкому слуге, и тот поделился с новеньким едой, предложил гашиш, от которого атаман отказался. Бей неодобрительно качнул головой и сказал, искажая турецкие слова: " Кто не закурит после еды, у того или гашиша* нет, или ума нет!.." Слуга вообще не разговаривал, молча делая свою работу.
Тот третий узник был небольшим, отрешённым от всего, человеком. Байда про себя решил, что это какой-то "божий человечек". После карцера атаману, как ни странно, вернули ремешок-очкур, пояс и даже деньги вместе с кожаным капшуком. Поняв, что спутник бея не узник и его отпускают за покупками, Байда спросил разрешения у бея и дал его человеку несколько серебряных монеток, попросив купить лук, желательно, старые головки, прошлогодние и синие, столько же бараньего жира и половину от того мелкой соли:
- Сделаем мазь для твоего господина, мне приходилось такое залечивать...
Курдский бей был хоросанским алавитом - мусульманином-шиитом - врагом-мусульман-сунитов, к которым относились турки-османцы. Вероятно, турки специально не лечили его раны, чтобы он как бы умер сам собой. Это исключило бы месть со стороны его воинственных соплеменников. Когда атаман приготовил мазь, они вдвоём со слугой стали заполнять раны бея смесью. Боль от такой мази страшная, но бей показал такую выдержку, которой могли позавидовать даже казаки-камышники. Тюремщики обзывали бея и атамана одними словами - Дин-душман - враг веры. Байда угощал бея принесённой слугой водкой с перцем. После третьего применения мазь перестала жечь раны - не стало и гноя. Хейдаро-бей повеселел, стал есть, и пить с Байдой перцовку. Подвыпивший атаман как-то сказал: "Сразу видно, что ты не турок, если вырвемся, возьму тебя казацким есаулом - крутой ты, как настоящий казарлюга!"
Странный "человек с востока" был каким-то загадочным китайским монахом, не понятно, как здесь оказавшимся. Курды* понимали кое-что в его несвязном бормотании. Хейдаро-бей иногда говорил что-то непонятное монаху, вероятно, по-персидски. Вёл себя монах необычно, время от времени, приходя в ярость, бил руками и даже лбом камни, служившие изголовьями для узников. Байда не принимал сумасшедшего всерьёз. Тюремщики-турки хорошо относились к "сумасшедшему" Ми-Но, поражались его сверхчеловеческим способностям. Присматриваясь к этому необычному человеку, атаман безошибочно понял, что тот накапливает в себе какую-то неведомую силу, потом её нужно куда-то сбросить, и он дробит голыми руками камень... Несколько раз он пытался ударить молодого курда, но тот обладал большей ловкостью и уходил от удара раньше, чем тот приходил. Борец и боец Игнат Максимович никогда не боялся ни змей, ни людей, могучий от вольной жизни и слияния многих кровей, однажды не выдержал. "Человек с востока" превратил в песок его каменную подушку. Байда обиделся. Курдский бей объяснил монаху:
- Бадо-паша говорит тебе, чтобы ты из тюремных "подушек" "пух" не выпускал. Он разрешает тебе бить его, как хочешь, только не по голове, ударишь по голове - получишь сдачи... Не думаю, что после его сдачи от тебя что-нибудь останется...
Затем передал ответ атаману:
- Бадо! Дервиш говорит, что он голыми руками может убить любого человека - знает шесть смертельных точек и шестнадцать, вызывающих обморок...
Байда выслушал бея и ответил:
- Может он не врёт, но говорит о таких же сусликах-дохлячках длиннозубых, как он сам.
- Может быть и так, по крайней мере, он безуспешно пытался побить моего Мусу, много раз бросался, да всё мимо... - заметил Хейдаро-бей.
Как-то атаман сидел на циновке*, вытянув ноги. В это время "человек с востока" ударил сзади сразу двумя пальцами в центры обеих ягодиц. Боль была необычной, перед глазами поплыли золотые кольца. Байда медленно встал, переступил с ноги на ногу. Монах смотрел на казака, а тот на монаха. Пролепетав что-то бею, он убрался в свой дальний уголок камеры-пещеры. Хейдаро-бей сказал, что монах провёл шестой из шести смертельных ударов, но что-то у него не получилось... Атаман чудом остался жив!
- Богородице видней, кого и когда укрыть плащаницей, - подумал вслух атаман.
Прошло полгода. Байда понял необычное искусство монаха, при вынужденном безделье оно заслуживало пристального внимания. Выздоровевший Хейдаро-бей только качал головой:
- Ха-ха-ха, Курбан! Ха! Бадо, ты крепче камня, как Дамасская сталь!
- Знаешь, бей-ага, если Богородица поможет нам отсюда выбраться, я своими руками откую тебе такой ятаган, который перерубит любую "дамаху"!
Наступило лето, и даже в подземелье было душно, как в бане. Лучик света уже угасал в камере... "Человек с востока" присел перед атаманом и ударил коротким, очень быстрым ударом туда, где сходятся в центре живота самые нижние рёбра - солнечное сплетение. Байда ощутил мгновенное прикосновение следующего за мизинцем пальца. Огнём, будто молнией при грозе, обожгло голову. Увидев, что атаман выдержал и этот смертельный удар, монах из-за спины ударил оцепеневшего казака сразу в две точки между плечами и шеей. Вероятно, силы у монаха поубавилось, потому что он не смог пробить до обморока могучие мышцы и жировую прослойку. Монах засуетился и ударил под нижнюю мочку правого уха. Обезумевший от страшной боли, атаман как будто только и ждал запретного удара. Левая рука отмахнулась с силой медвежьей лапы, как от надоедливого овода-кровососа. Ударившийся затылком о стену, монах осел. Кровь и мозг испачкали стену из обтёсанного камня-дикаря.
- Ты была права, Хуррем*! Твой земляк оказался крепче китайского Минотавра...- сказал ночью Сулейман I своей красавице-жене Роксолане. Султан услышал в ответ:
- Я бы очень хотела его увидеть, а если возможно, то и немного поговорить. На моей родине о нём много говорили, но каков он - у нас никто не видел. Неужели ты прикажешь казнить его, Сулима*?!
- Я подумаю, моя Хуррем.
- Думай хорошо, мой родной, если не хочешь обидеть меня на всю оставшуюся жизнь!.. Вам проще, Османлисам, у вас один Аллах, а там, на моей родине, ещё и сын его Исса и мать Иссы - святая Мирьем. Не думай, Сулима, что твой ятаган может прорубить плащаницу в руках Богородицы - она защитница казаков и невольников!..
Кади давно приговорил пиратского капудан-пашу к смертной казни, но султан не спешил утверждать приговор. Сам себе признавался грозный для всех султан, что хочет угодить своей второй жене - чужестранке, которая вытеснила всех остальных и стала единственной для него - султана Османов. Она во многом права, от этого не уйдёшь! Прошло немного времени, и Сулейман I определил узнику Байде пожизненное заключение с отбыванием в Анатолийской тюрьме Диар-Бакыра*. Такой же приговор получил и Хейдаро-бей. Уже перед самой отправкой где-то пропал его слуга, ушедший за покупками. Возле скованных одной цепью Байды и Хейдаро-бея остановилась позолоченная карета с окнами, закрытыми лёгкой, как паутина, тканью. Из них вынырнула богато одетая женщина, ещё совсем молодая. Конвоиры упали на колени и склонили головы к самой земле. Рядом топтался арабский жеребец, на котором восседал всадник с опущенной со стального шлема чёрной кольчужной сеткой-мисюркой, которая полностью скрывала его лицо. Госпожа в турецкой одежде открыла лицо и глянула Байде в глаза:
- Я султанша этой страны, жена Сулеймана I, а тебя, атаман, вот таким и представляла... Я твоя землячка, из Рогатина на берегу речки Липы, что недалеко от Львова, здесь меня зовут Роксоланой, считая по старинке нашу Украину Сарматией.
- Как тебя звали там, дома? Ты шляхтянка?
- Настя Лисовска - дочка священника, отца Луки, православного прихода...
- Понимаю я тебя, дочка бедолашная, но пойми и ты меня, казака: врага можно пощадить, а предателя - нет...
- Я тебя поняла, атаман, в какой-то мере ты прав, я не прошу у тебя прощения... Могу ли я чем-то помочь тебе?
- Вряд ли, разве по-нашему обычаю, угости горилкой с перцем нас с товарищем по цепи на дорожку.
Один из слуг султанши куда-то убежал и скоро вернулся с двумя большими пиалами, перцем и кумганом с ракой - водкой.
- Будь здорова, дочка, а мы выпьем, чтоб дома не журились, не печалились...
Наболтав раку перцем, свободной рукой Байда стукнул своей пиалой о пиалу бея и, не отрываясь, выпил. Хейдаро-бей, деловито поправив на голове свой рогообразный тюрбан, последовал его примеру. Султанша глянула на атамана с укоризной, сказала, что представляла его героем, а он обыкновенный пьяница...
- Ты ещё увидишь рядом с собой пьяницу, дочка! - ответил Байда.
Роксолана-Хуррем засмеялась:
- Здесь такого быть не может!
- Татары говорят, что Аллах видит все деяния человека и воздаст ему по заслугам. У тебя впереди то, что один из твоих сыновей сядет вместо великого отца своего, но будет таким, каким ты обозвала меня сейчас, а сын его, тоже султан, будет душить твоих родных внуков! Не пройдёт и столетия, и один твой земляк, став на моё место, будет жечь всю эту турецкую роскошь, как обычные стога соломы...
- Твоё счастье, что мой муж не знает нашего языка!
- Так подскажи ему, той, что предала родину, разве трудно предать кого-то ещё? Тебе может позавидовать даже кукушка*, ты сама чужого птенца выбросила и всю породу такой семье попортишь! Не вешай нос, не пройдёт и полтысячи лет, как твои землячки сами будут сюда добираться, чтобы продать себя, кто оптом, кто в розницу!
- Да будь ты проклят со своим пророчеством! Не все так отважны, как ты!
- Бедные всегда отважны - им терять нечего! А богатым отвага не нужна, что они ей добудут?
Рванулась карета, а сзади ехал всадник в богатых чёрных доспехах. Вскоре от причала у Эдикуля отошла быстроходная гребная галера.
- Где-то потерялся твой Муса, наверное, испугался и сбежал.
Хейдаро-бей глянул на Байду, потом по сторонам:
- Неужели мой внук из тех, кто пугается и теряется?
- Как, Хейдаро-бей? Я думал, он твой слуга или раб...
- Он сын моей дочери Алие. Когда я услышал о Диар-Бакыре, то сказал Мусе, чтобы он нашёл кого-то из сговорчивых кандийских моряков, узнал, на какой галере нас повезут, и организовал встречу в окрестностях порта Мерсин. Деньги у него с собой, а он человек надёжный...
Муса быстро сошёлся с кандийским капуданом, который ненавидел османлисов не меньше курдов. Легкокрылый парусник, подхватив Мусу, при попутном ветре, полетел в Средиземное море, в неблизкий порт Мерсин. В тех краях хватало недовольных, а то и просто авантюристов. Муса решил отбить арестантов недалеко от галеры, которая их привезёт, но на берегу было много народа, пришлось пропустить конвой дальше за город. Законы Турции писались не для черкесов-адыгейцев и не для таких же воинственных курдов. Десяток горцев напал на конвой с ятаганами и саблями наголо, речи о пощаде не могло быть. Гибли конвоиры, дорого отдавая свои жизни. Звуки боя сразу долетели до галеры. Поняв, что могло произойти, на выручку конвою бросились галионджи-матросы. Налётчики успели расковать арестантов. Часть нападавших погибла, и несколько лошадей уже остались без наездников. Перед тем, как сесть в седло, Байда подобрал у убитых черкесов две отличные сабли и вскочил на лошадь. Крепкий конь из далёкой Кабарды был хорошо приучен к схваткам...
- Хейдаро-бей, отходи с джигитами, - крикнул атаман, - я прикрою ваш отход от мокрохвостых!
Матросы с короткими морскими ятаганами валились от могучих ударов двух сабель. Их движения были столь быстры, что самих сабель не было видно, только налево и направо падали изрубленные матросы. Два молодых курда повернули лошадей к свалке.
- Бадо-ага, - засмеялся Муса, - ты и нам кого-нибудь оставь, а то всё сам да сам!..
Из города спешили в погоню спагии-всадники, десятка два. На горной дороге между двух утёсов Байда остановил коня:
- Муса, догоняй своих! Я их задержу!
- Хюде разы бике! Слава Аллаху, - по-курдски ответил Муса,- Хейдаро-бей сказал, без тебя не возвращаться! Ты, наверное, хочешь, чтобы над нами смеялся весь Дерсим*? Конечно, мы не пехлеваны, как ты, одновременно рубить двумя руками не можем, но тоже кое-чему научены!
Когда несколько преследователей попытались обойти беглецов, им пришлось встретить яростный приём двух молодых курдов. Не желая стоять за спиной чужеземца, они той же тропкой, что и преследователи, рванули вниз и, развернув лошадей, стали теснить догонявших, которые оказались отрезаны от порта двумя, уже окровавленными ятаганами. Старший из преследователей метнул нож через плечо нападающего матроса. Острейшая сталь под углом скользнула по казацкому ребру и застряла в боку. Второй бросок метателя мог оказаться удачнее, но нож так и остался в отсечённой курдом руке. Через несколько минут, собрав трофеи, курды подхватили поводья лошади казака, который быстро ослабел от потери крови и усталости, и поскакали догонять Хейдаро-бея. Байда выдернул нож из раны и небрежно зажал её оторванным рукавом арестантского халата... Через час или полтора атаман выпал из седла. Синеющими губами прошептал Мусе:
- Бросьте меня!
- Хейдаро-бей сказал, без тебя не возвращаться!
Курды стянули тело атамана трофейным тряпьём и не без туда пристроили поперёк седла. Рискуя своими головами, уйдя с большой дороги на звериные тропы, обходили стороной человеческое жильё молодые курды. Впереди шагом ехал Ибрам и Мерсина, удалец-курд, постоянно не ладивший с османами. За ним на поводу шла навьюченная казаком лошадь. Немного отстав, так же шагом ехал молчаливый Муса.
- Дорогу на Дерсим знаешь? - спросил Муса.
- Да, - ответил наездник.
Останавливались редко, подкормить и напоить лошадей. Муса хотел напоить Байду, но тот был без сознания, хотя сердце слабо стучало. Ибрам спросил Мусу:
- Может быть, где-нибудь оставим чужеземца - стоит ли мусульманам заботиться о гяуре?
-Хейдаро-бей сказал, без него не возвращаться!
Прошло много времени прежде, чем Муса привёз в родную Оба-общину раненого казака. Крепкие руки занесли гостя в обвешанную персидскими коврами пещеру вместе с ворохом окровавленных лохмотьев. Рану обработали каким-то маслом и перевязали чистым холстом. Хейдаро-бей спросил у дочери:
- Жив?
- Пока жив...
Пересохшие губы Байды смачивали водой. Бей сказал:
- Я, кажется, знаю, что его приведёт в себя!
- Гашиш? - спросила Алие.
- Нет, принеси раку и красный перец!
Хейдаро-бей встал рядом на колени с пиалой в руках:
- Обложите его подушками, чтобы он сидел, Муса, держи голову...
Жидкость обожгла раненому губы, он тяжело вздохнул и сделал большой глоток, потом, не приходя в себя пил воду. Ночью Байда очнулся и попросил пить. Алие давала ему воду, бульон и кислое молоко.
Прошло несколько дней...
В пещеру долетел рёв турок: "Саран, басан, вурун - окружай, топчи, бей!" Первым из пещеры выскочил Муса, на ходу выхватив ятаган, за ним бросился Хейдаро-бей. За ними побежала было и Алие, схватив, похожую на рогач, двузубую рогатину, но замерла на самом выходе. Она видела, как сын бросился на турок, а громадные камни посыпались сверху прямо на отца-бея...
Байда услышал крутую московскую ругань. Похожей пользовался донской атаман Крыня и его есаул, Федька Московитин, прозванный у себя на родине Соловьём. Крики эти Байда слышал, словно во сне, знакомая ругань казалась здесь сновидением... Он попытался сесть в темноте, слегка рассеиваемой слабыми отблесками костра, но силы не было и он, неожиданно для себя, застонал... Молодая женщина опустилась возле него на колени:
- Ну что ты, курбан*, опять сдыхаешь, тебя трусит, как в конце зимы! Нас кто-то из соседей предал, и эти проклятые турки завалили пещеру нашими же камнями! Отец погиб на моих глазах под обвалом, что с сыном - понятия не имею! Узнаю, кто османам показал камни, глаза сама выцарапаю, крышу его дома ему на голову обрушу!
- Ты... дочь Хейдаро-бея?
- Да.
- Ты ругалась на... почти... моём языке! Откуда знаешь... московитскую ругань?
- Моя мать - московитка и хотела когда-то, чтобы я знала её язык... Слушай, Бадо-чужеземец, почему отец назвал тебя гяуром, достойным уважения? Я видела, что обрезал сюнетчи моему сыну. Когда делала тебе перевязку, то случайно увидела, что ты обрезан, как и мой Муса... Разве такой, как ты, пехлеван может быть иудеем? Ты еврей?
- Нет ... не еврей.
- Ты рус?
- Нет, черкас!
- Не поняла, адыгеец или хохол?
- Для тебя, Алие - хохол... Откуда ты всё это знаешь?
- Отец моей матери - как ты, хохол.
- Как твоя мать сюда попала?
- Их было семь невест Иисуса...
- Черниц?
- Да. Турки напали на какие-то колонии и стали продавать генуэзцев в рабство, как всегда, резали армян. Какой-то Крым, там, далеко отсюда...
- Ханы Крыма запрещали захватывать и продавать монахов и всех черноризников, что-то не так было...
- Не знаю, но речь шла о каких-то ногаях, Сурожском проливе и Азак-Денизе, у них остались связи с поставщиками рабов, генуэзцы с Крымского берега перешли на другие берега. Ночью проходили через турецкие проливы, их обстреляли, потом шторм повредил судно о прибрежные камни... Они высадились на берег где-то между Искендеруном и Мерсином*, сняли и рабов. Мать с шестью подружками-монашками решилась сбежать в горы... Их долго преследовали генуэзцы и загнали в эти места... Впереди пропасть, а сзади рабство. Преследователей схватили джигиты Хейдаро-бея. Генуэзцы доказывали, что преследовали своих рабынь, свою собственность. Хейдаро-бей в ответ засмеялся и сказал: "Чья земля, того и дичь. Какое право позволяет преследовать даже своего зайца на чужой земле без согласия хозяина этой земли? Раз вы не считаетесь с чужим правом, зачем говорите о своём? В этих горах хозяин тот, кого утвердит шолен* курдских племён Дерсима! Дичь была ваша - стала наша, а вас продадим в рабство кандийским* морякам, греки торговать умеют..." Мать приглянулась Хейдаро-бею, и он взял её себе в жёны... Вскорости за всех шестерых её подруг боролись джигиты отца. Выставляли по одной на показ, и желающие взять в жёны боролись с другими претендентами... Выигравший одну, не мог бороться за других...
- Как-то... необычно.
- Победитель всегда прав, говорят, что дети чужеземок рождаются более сильными и более красивыми детьми... Поэтому ими должны обладать самые крепкие джигиты, чтобы умножить силу в потомках... Это хорошо, курбан, что ты не еврей или армянин... значит ты не гяур, и веришь в Аллаха?
- Иначе, чем курды. У нас Божий, аллахов сын Исса и мать его Мариам.
- Мирьем - святая женщина, но она еврейка, и сын её Исса тоже... Пусть он даже пророк, пусть обрезанный, но он иудей!
- Алие, труднее всего поверить нам, бывшим язычникам, в живого Бога единого. Ведь Бог сотворил по образу своему именно иудеев.
- Они, наверное, и тебе не нравятся, Бадо?
- Смотря, в чём... То, что они - библейкий народ и сохранили с той глубины веков Святое Писание, поклон им до земли. Но есть и другая сторона медали; даже нам, как ты говоришь, они не уступают в зависти и хитрости, богом забытым дреговичам они не уступают в жадности, как любой татарин, не уступят собственную выгоду, чересчур падкие на наживу, в беспощадности не уступят осерчавшему московитину... Брату-поляку не уступят в желании из дерьма халвы наделать! Ставят свои права выше прав остальных. Не слишком ли много для одного народа?.. Не я им судья, но не хотел бы над собой их власти, которую они строят не по закону, а по связям! Как бы они не назывались, Тора написана под них, а не под бывших язычников и всяких там сектантов!
- Кто такие сектанты, Бадо?
- До мелочей не знаю, но молятся они не в мечети или церкви, а за углом или в погребе.
- Как мы в этих горах?
- Мне не приходилось убивать иудеев, но я слышал разговор турецких палачей: "Славянам и немцам головы рубить одно удовольствие - они равнодушно принимают смерть, а иудеи и армяне в большом смятении...
- Ты не ответил на мой вопрос, курбан, если ты не иудей и не мусульманин, то почему ты обрезан?
- Мне не хотелось об этом говорить, но раз ты хочешь знать, то, как и твоя мать, я тоже был рабом, хотя, к счастью недолго.
- Ты попал в плен в бою?
- Хуже, нас перехитрил один крымский батыр.
- Это как?
- Ночевали мы с есаулом в степном овраге, где ночь застала, ехали с хутора на сечь...
- Не поняла?
- Хутор - это где женщины и дети, а сечь - это крепость-служба, там только воины.
- Поняла, но в чём была хитрость того батыра-татарина?
- В том, что он заставил своих джигитов раздеться и натереться отваром полыни, чтобы перебить запах конского пота...
- Вас стерегла собака?
- Нет. Жеребцы слышат чужих лошадей и лошадников много раньше. Мы надеялись на своих жеребцов, а их обманул хитрый мурза... Уставшие, выпившие и без джур...
- Вас продали?
- Нет, в безводной степи татарам нужна была вода, напоить лошадей. Они пробили несколько ям, но вода была горькой. Я пожалел их лошадёнок и показал то место, где под землёй была хорошая вода. Пока довезли нас к себе в улус, я показал ещё два места для кудуков*. Они засомневались, с недоверием стали копать кудуки и быстро нашли хорошую воду. Тогда мне поверили, и мы с есаулом целое лето копали татарам кудуки вдоль берега Сиваша. Они пробовали выбирать места сами, но у них ничего не выходило, решили, что я колдун... Кормили нас хорошо, в работе не подгоняли, два дня в неделю мы вообще не работали - в пятницу по их закону и в воскресенье, по своему. То же было и с праздниками. На аппетит мы не жаловались и наши мускулистые спины и руки буграми были предметом зависти хозяина, бея Арслана и его джигитов. Старый бей видал у ногаев, как проезжим батырам подсовывают на ночь рабынь, чтобы иметь крепких "домашек"* - приплод...
Напоили нас какой-то вкуснятиной, захмелели мы, заснули, а проснулись в колодках на руках и ногах... Напоили нас ещё раз, закованных, той бузой просяной, да видать и сон-зелья добавили, очухались с Фёдором уже обрезанные... Смеются над нами, поздравляют, что мы уже мусульмане... Я промолчал, а есаул оторвался такой бранью, как ты недавно...
- Зачем промолчал?
- Потому, что расслабился от жирной еды, сам виноват - нельзя казаку обоими глазами спать! Только немного у степняков рабынь, а вдов больше, чем надо. Старшие братья погибли, а их жёны подростку переходили в распоряжение... Решил хитрый бей из тех недоезженных два табуна за зиму сделать, ну а нас с есаулом, чтоб зимой мясо даром не жрали, решил пустить в жеребцы... Стал возражать одноглазый мулла, мол, как мусульманок под гяуров ложить? Вот нас и стали готовить к зиме, как гусей закармливать...
- Ну, и понравилось жеребцом быть?
- Не получилось у Арслана, кончалось лето, какой-то Той большой был: скачки, борьба на поясах... Тот удалой батыр байгу выиграл, в борьбе ему соперников было мало. Федька вышел, так, кое-чему от меня научен, только рухнул как мешок с костями. Показывает мне бей: "Чего не выходишь? Боишься?" Вышел. Соперник попался дерзкий, стремительный, только легче меня, подловил я его, да и уложил на обе лопатки. Вспомнил, как он нас сонных повязал, хотел переступить через него, по-степному опозорить, только что-то подсказало: "Не переступай, гордыня - грех". Через ночь тот батыр привёл к яме двух лошадей без сёдел, но с уздечками, и вытащил нас из ямы. Показал дорогу через пересохшее озеро, белое от соли, на песчаную косу - Цениске. А с той косы мы попали в Дикое поле...
- Слушай, Бадо, а те генуэзцы с татарами ладили?
- Наверное, ладили, но не всегда. Рассказывали татары, что почти двести лет тому назад хан Синей Орды, Джанибек, узнал, что детей скупают у его подданных за бесценок, мол, у вас джут, скот падает, дети перемрут. Скупали их, переправляли за большие деньги в Египет, мальчиков - в мамлюки, воины, девочек - в гаремы... Джанибек был спокойным, рассудительным, а тут решил поставить торгашей на место, как бей Яшлавский ставил их за убийство внука хана Ногая - Актаджи, в Кафе. Не смогли воины Джанибека взять штурмом кафские стены и Джанибек приказал бросить через стену труп чумного человека*... Европейцы получили через этот труп страшные бедствия в западных странах. Наверное, Бог не выдержал слёз ясырей...
Досталось и посредникам, работорговцам-евреям в полуопустевшей Европе, обвиненным в отравлении колодцев.
Сулейман Великолепный, султан Османов, не стал казнить врага своего отца, Хейдаро-бея, рассчитывая, что от ран или "помощи" китайского дервиша, пойманного в походе на Персию-Иран, бей тихонечко умрёт в Таш-Чукурчу и ему удастся переманить от шаха Ирана Исмаила I на свою сторону курдов-шиитов. Богатым заключённым в турецких тюрьмах разрешалось иметь при себе слугу, и роль немого прислужника досталась внуку Хейдаро-бея, Мусе.
Женщина старалась последние крохи отдать раненому атаману, через несколько дней ему стало значительно легче... Рядом с изголовьем Байды еле светился жирник*...
- Где твой муж, Алие? Я о нём ничего не слышал!
- У меня нет, и не было мужа!
- Ну а Муса?
- Муса мой сын. В тринадцать лет меня хотел купить в жёны бей соседнего племени, с которым враждовал отец. Мать и слышать не хотела о зяте, который живёт разбоем. Выследив, когда отец с джигитами уехал на охоту, он налетел на нашу Оба, ногой в стремени сбил мать с ног, а меня бросил впереди седла. Целую ночь он издевался надо мной... Утром его навсегда успокоила пуля отца. Позже отец хотел найти мне подходящего мужа, но кроме его и сына, я не могла смотреть на мужчин... Много лет во сне я видела батыра, у этого рустема* были длинные усы и чудной хвостик волос за ухом... Когда тебя, обросшего в неволе старика, побрил Муса, оставил усы и тот клок волос за ухом, моё сердце ёкнуло. "Почему ты оставил волос на голове?" - спросила я у сына. Он усмехнулся и сказал, что Бадо-ага оставляет чуб на удачу... У нас нет больше еды, я ставлю возле тебя ракы и воду - больше нет ничего. Разобрать завал нам не под силу. Когда-то отец говорил о каком-то тайном ходе отсюда, но я обшарила всю пещеру и ничего не обнаружила... Осталось проверить поток воды, она как-то приходит и уходит вглубь. Сперва попробую против потока вверх, а если не получится, тогда вниз... У меня нет выбора, похоже, мы похоронены заживо в одной могиле, курбан, - Алие подала водку и воду, стоявшие рядом, - Пей, курбан, больше здесь нет ничего.
Байда последовал совету, тепло пошло по всему телу. Женщина стояла рядом с ним, на коленях.
- Возьми меня, курбан, совсем-совсем возьми... Поверь дочери Хейдаро-бея, я за всю жизнь только одну ночь была с мужчиной. Была не женщиной, а ребёнком, не любимой, а добычей стервятника*...
Игнат Максимович молчал, ему было жалко эту женщину, дочь товарища по неволе.
Алие поняла это по-своему:
- Когда ты сдыхал, я стояла на коленях - просила и заклинала Всевышнего могилой Хусейна* спасти тебя для меня! - она разрыдалась.
- Зачем плачешь, Алие?
- Плачу от радости, курбан, наконец, клянусь имамом Али, ты порвал свой саван*! Ничего, что у тебя дома жена есть, я ей младшей кумой буду!
- У нас, Алие, кума - крёстная... ну, почётная мать!
- Да нет, курбан, это турецкое слово означает другую жену мужа! Да, у нас в Дерсиме говорят, что то, что лакала собака, становится несъедобным: скажи мне, чужеземец, ты меня хочешь, или брезгуешь курдским объедком?
- Зачем ты так, Алие? Про тебя Хейдаро-бей говорил, что ты дочь гор - сильная, независимая, гордая - Алие-джигит!
- Потрогай, курбан, разве не широки мои бёдра? Потрогай, какой живот крепкий! Хоть двоих выносит! Груди у меня большие, хоть двоих выкормят! За что меня небо обделило! Сколько сможешь, как тесто меси меня, курбан! - Алие мешал русские слова с турецкими и курдскими.
...Не выдержал Игнат Максимович, провёл рукой по её бёдрам. Застонала, сбросила все юбки с себя, зазвенели сорванные с шеи золотые монетки, опустилась на войлок... Жаркое дыхание обожгло атамана.
- Курбан мой, лев мой! Оплодотвори меня!
- Зачем рискуешь собой? У тебя сын хороший!
- Муса хороший, Хейдаро-бей был хороший, ты, курбан, хороший, только вы все воины! Я не хочу остаться одна, если не станет всех вас! Худеште разы би - помоги тебе Бог, курбан!..
...Первой проснулась Алие, собрала свою одежду, завернула в кусок мягкой кожи, туго связала и, как была, нагая, нырнула навстречу ледяному потоку. Когда Байда проснулся, её в пещере уже не было. Атаману стало жалко её - могла погибнуть. Жаль такую, страстную... Поймал себя на том, что ни разу в жизни, ни с одной женщиной он не был настолько близок телом и душой одновременно.
Вернулась Алие не скоро, но неожиданно. Голая, с узлом одежды и бараньей тушей в руках выскочила из ледяной воды. Байда слышал, как она чем-то долго обтирала мокрое тело и тихонько причитала, что Мусу, раненого, забрали с собой османы. Хейдаро-бея женщины и старики не смогли достать из-под завала, камни тащили за собой другие, целые куски скал. Взрослых мужчин в Оба не осталось. Даже старикам пришлось прятаться в горах с табунами и отарами бея... Турки искали скот бея, но не так просто в чужих краях что-нибудь найти. Голод уцелевшим не грозит, если опять не придут янычары.
- Вах, сынок Арслан! Вах, Хейдаро-бабо!
- Алие, не оплакивай сына! По себе знаю, таких, как он, даже шайтан стороной обходит, чтобы без хвоста не остаться...
- Я приготовлю мясо, курбан, тебя надо хорошо кормить.
- Как ты приготовишь? Ведь здесь нет ни дров, ни аргала.
- Хорошая баранина на собственных костях зажарится.
Алие скрутила тонкую тряпицу с полоской бараньего жира, достала стальную подкову и высекла ей огонь из камня на вату. Весело засветился жирник, тени запрыгали по стене пещеры. Как древние жрецы, она расколола очищенные от мяса кости специальным камнем и подожгла костный жир с мозгом. Уже отвыкший что-либо видеть, Байда следил за ловкими движениями своей спасительницы. Любовался её стремительной, полудикой красотой и обратил внимание на её не совсем обычные зрачки обоих глаз. У кого он видел такие же самые?..
- У твоего отца красноватые, налитые кровью глаза, такие же и у Мусы, а у тебя, как у ящерицы... Вспомнил, такие зрачки были у нашего сечевого попа... Поп говорил, что такие глаза были у древних людей, сарматов. Разве ты сарматка, Алие?
- У меня глаза, как у матери-московки, а кто такие сарматы, я не знаю, расскажи про них!
- Ты слыхала про амазонок?
- Женщины-джигитки в давнее время Искендера Двурогого*. Искендер хотел покорить и наших курдов, но не смог и платил за то, что его войско пропускали через наши ущелья. Ещё с тех пор шеи горянок украшены золотыми монетками, которые так привлекают османов...
- Так вот, Алие, обитали те амазонки на моей родине - в Диком поле, ну скажем ещё тогда, когда был Искендер Двурогий. На берегу моря нашего был большой город давних греков, а в степи жили сарматы, пасли свои стада, вытеснив из степи скифов. Пронюхали те хитрые торговцы-греки, что сарматы ушли в далёкий поход, оставив стада на женщин. Того не знали греки, что и мальчиков, и девочек сарматы растят одинаково, как воинов. Только на период вынашивания ребёнка женщина расставалась с мечом и луком.
- Ну и что, разорили их те греки?
- Долго бежали они от сарматок к стенам своей Ольвии, мелькая голыми задницами...
- Почему?
- Говорил поп, что греки тогда ещё без штанов обходились.
- Хейдаро-бей говорил, что греки знают своих героев не потому, что их у них было много, а потому, что были люди, способные красиво писать на козлиных шкурах! Такие же воины, вероятно, и армяне с иудеями!
- Я раньше, Алие, думал так же, но среди изгоев иудеев, есть и дважды изгои, а если присмотреться, то даже четырежды изгои - караи. Они не пользуются ни Каббалой, ни Талмудом. Они читают Тору - Ветхий Завет. Так что близки они и к исламу, и христианам. У меня кожаный кошелёк моего большого друга с собой, на нём тамга его рода - двузубая рогатина, Себан.
- Где делись сейчас те сарматы - погибли или переродились?
- Растолкали их разные народы. Говорил поп, что по краям Дикого поля кое-где их кусочки остались: где-то на Буковине, где-то у Кавказских гор, а больше всего поднялись к лесостепи над Диким полем, звали их северянами-севрюками. До самого Христа те севрюки молились своему богу солнца Хосру, а не литовскому богу Перуну.
...Алие поправила новый фитилёк в жирнике, уставилась глазами на огонёк. Одну руку положила на его ладонь, другой косой играет.
- Всё думаю, курбан, как мне врага своего распознать?
- Грех напраслину возводить!
- Грех говоришь, Бадо? Эта тварь хуже шайтана!
- Запомни, Алие, подлость не скрыть - рано или поздно она всегда наружу вылезет!
- Защитить честь, курбан, нужно, пока голова на плечах есть! Мёртвым всё едино, а живой должен о мести думать!
- Наверное, и я попробую твой путь через поток, сила, вроде, вертается в моё тело.
- Там не в силе дело, я и то еле боком протиснулась - вода назад толкает!
- Тогда буду пробовать ход разбирать через завал!
- Пробуй, курбан, но у нас с той стороны ничего не вышло - больших камней много! Нам нужно тело отца достать из-под завала и похоронить. У курдов бей не просто князь, но и духовный владыка!
- Я этого не знал, Алие.
- Тебе придётся быть самому здесь, на меня свалилось много проблем, курды не привыкли думать сами, это забота бея, а бей мёртв. Муса - неизвестно, где... Хочешь, я подарю тебе сайгу, чтобы ты не скучал, пока разберёмся с завалом?
- Что значит сайга, Алие?
- Молодая рабыня, как временная жена...
- У нас так не принято. Разве так делают?
- Курбан, я очень тебя люблю и не хочу, чтобы ты здесь мучился в одиночестве. У меня будет от тебя сын или дочка, неужели ты против, чтобы у нашего ребёнка был брат или сестра от одного отца? Жизнь бежит быстро, курбан, как речка в горах, зачем уменьшать способность сильного пехлевана возможностью только одной женщины? Мы с тобой, курбан, многого можем не успеть, а моя рабыня родит у меня на коленях нашего с тобой сына или дочь, как Агарь родила Исмаила. Твой плод у меня под сердцем уже шевелится, как я могу тебя для одной себя удерживать? Твоя жизнь в моих руках, буду кормить мёдом, сливками, молодой бараниной, скоро опять пехлеваном станешь. Ты сайгу, как меня, не жалей, что хочешь, с ней делай. Я про тебя тоже не забуду, каждую пятницу буду приходить к тебе, курбан!
- Напрасно я рассказал тебе об Алу-Арслане и его затее...
- Курбан, ты такой хороший, но я не верю, что ты откажешься помочь племени моего отца! Может, тебе хочется, чтобы женщины моего Оба рожали от безголовых янычар? Чтобы в Оба Хейдаро-бея не росли новые пехлеваны? Вернётся мой Муса, кого он поведёт против османов? У нас остались малые дети и очень старые мужчины, да и те заняты табунами и отарами.
- Алие, я не думаю, что твоя затея понравится Мусе...
- Я, прежде всего, о нём и думаю, разве не ему нужны сильные братья-джигиты и сёстры, способные нарожать удалых племянников? Я бы с радостью бросила все свои заботы ради одного тебя, курбан. Но пойми меня, дочь погибшего бея мать угнанного в плен, могу ли я предать своих соплеменников, которые все себя называют моими рабами, только какие из курдов рабы? Хейдаро-бей их называл сыновьями и дочерьми, а они видели в нём и господина, и отца, и шейха...
- На моей родине такого нет, наш народ сложился из тех, кто холопства у себя дома не выдержал и привык спать с оружием в руках, не раздеваясь... Хотя на сечи меня звали казаки не атаманом, а батькой. Удивлялся я и московитам, уж больно большая у них связь бояр и холопов, хотя заметно, что боярин без холопа обойтись может быстрее, чем холоп без боярина...
- Я вернусь ночью под пятницу и буду с тобой две ночи и один день. Я пришлю тебе еду, рака, не обижайся! Хороший человек везде друга найдёт!
Алие прислала всё, что обещала, но сама прийти не смогла, к ней приехал жених с кучей наглых джигитов. Защитить Оба было некому. Алие понимала это и вела себя осторожно, сказав, что кости отца ждут погребения. Нужно узнать о судьбе сына Мусы, попавшего к османам, потом Хейдаро-бей привёз для неё мужа-пехлевана, жив ли он, она тоже не знает. Исходя из всего этого, сейчас не время о чём-то размышлять. Пугала наглость - этот молодой бей был младшим братом убитого отца Мусы!.. Алие ничего не обещала головорезу, но прикинув в памяти слова Байды: "Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке!.." Несколько туш жирных баранов были зажарены целиком для непрошеных гостей. Алие попросила двоих стариков напоить гостей ракы, сколько те выпьют, а потом послушать то, о чём они будут говорить... Джигитов и жениха не нужно было уговаривать, они с удовольствием пировали и пили. У костра танцевали танец воинов-курдов - Чичо*. После изрядной выпивки языки джигитов развязались. Один сказал другому:
- Хорошо, что у бея хватило ума навести османов на логово Хейдаро, их руками он расчистил себе и нам дорогу к здешним табунам и отарам! Утром сюда подойдут османы, и этого Оба больше не будет... Стада и пленницы не должны им достаться...
Джигиты и сам бей к полуночи заснули... Алие подала сигнал, и женщины связали верёвками и ремешками сонных гостей. Так же тихо завёрнутых в кошмы "гостей" опустили в глубокую яму, в которой Хейдаро-бей иногда держал своих врагов. Чтобы турки их не обнаружили, яму перекрыли жердями и разным хламом. Все жители Оба ушли в горы, оставив пустые жилища. Когда османы подъехали к Оба, они увидели столб с привязанным к нему помошником-беем. Спагии хотели спасти предателя, но Али-паша остановил их: бей просил помощи, с обеих сторон горели костры... Али-паша свесился с седла:
- О шариате заговорил! Да если бы у тебя был страх перед Аллахом, ты бы такого не делал! Всё правильно! Палец, отрезанный по шариату - не жалеют! – злорадно заметил потурнак.
Бей кричал, что только у Аллаха ни в ком нет нужды, что он будет верным псом для османов...
- Три Оба погубил этот львёнок, он достоин своей смерти!
Али-паша, зная разбойничьи наклонности своих братьев по вере, понимал, что эти человекообразные существа стремятся только к грабежу, насилию и зверской мести. Зная их, обещал: резню, беспощадное истребление огнём и мечём всех шиитов без различия пола и возраста, похищение их чести и собственности. Пожары, разбой и грабёж. Его греческое происхождение не могло обойтись без подлости, свойственной фанариотам, но не османам - жестоким разбойникам, но не подлецам...
Услышав турецкие голоса из глубины ямы, из-под хлама стали звать на помощь джигиты догоравшего на столбе бея. Османы быстро повытаскивали из ямы безоружных. Али-паша, узнав, что Оба пусто и грабить нечего, приказал поджечь всё, что здесь горит и щёлкнул пальцами своим подчинённым, показывая на курдов. Бросились на безоружных турки, стали подводить одного за другим к бревну и рубить им головы. Из уст несчастных вырывались вопли, крики и мольбы, но не милосердие пробуждали они в толпе этих касапчи, резавших не скот, но людей, а ещё более лютую жажду мести и какое-то звериное наслаждение...
Спагии грабить не стеснялись - с одного бережно стягивая одежду, конечно, если она того стоила, одежду других распарывали ножами и обшаривали...
- Клянусь моей верой и Аллахом, что в этих горах не будет шиитов!- сказал паша и сжал кулаки.
Алие объяснила своим людям, что турки не лучше тигра. Узнав, как подают сигналы с курганов в далёком Диком поле, она разослала своих людей следить за османами над ущельями и перевалами, указывая об их движении дымными кострами. Породистые арабские скакуны спагий были в худшем положении, чем выносливые местные мулы, осёдланные курдскими женщинами. С древних времён на скалах над узкими ущельями собирались кучи камней для непрошеных гостей. Неоднократно попав под каменные лавины, турки ушли из гор Дерсима...
Алие послала своих людей в далёкий Мерсин нанять людей, способных разобрать завал, под которым лежали кости отца. Мастера за такие деньги согласны были разобрать не только завал, но и полгоры в придачу. Алие спешила, её живот увеличился, и она не могла пробраться к любимому. Чтобы он не успел привязаться к новой сайге, меняла ему их каждую неделю. Когда атамана вывели из пещеры, ему пришлось убедиться, что коварная султанша о нём не забыла... Вскоре прибыл билюк* янычар с фирманом* о замене пожизненного заключения Бадо и Хейдаро-бея ослеплением обоих... Янычары не без труда выполнили распоряжение султана в беззащитном Оба. Алие одела ему на лоб и глаза свой замшевый пояс и увела к себе в жилище...
Прошло несколько лет. В Оба приехал крымский купец маленького роста, говорящий по-турецки, его привёл в Оба тот самый Ибрам из Мерсина, с которым Муса привёз Байду. Купец рассказал, что его спасли на реке Узу от янычар, а потом выходили от смертельной болезни на хуторе сестры Игната Максимовича, что Муса попал к друзьям Байды, жив и здоров. Если он привезёт атамана домой, то, возможно, вернётся и Муса, если, конечно, захочет...
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Есть мнение.